засеяли. А того не подумали, как её убирать. Ствол у неё с руку толщиной ни косилка, ни комбайн не берут. И жгучая она, дудка эта, ожоги после неё остаются, кожа слезает. В результате отказались от такой, с позволения сказать, культуры. Только дудку эту уже не выведешь, она теперь самосевкой растёт. Хорошо хоть в лесу этой пакости нет, только на полях и вдоль дорог. Прошлогодние зонтики стоят серыми скелетами, молодой лист кучится ядовитой зеленью.
– Я, как время выпадает, топор беру и всё вокруг дома вырубаю. А то зарасту по самую крышу – люди добрые искать станут и не найдут. А ведь когда-то специально её разводили. Агроном наш детишек подрядил семена собирать. Сыновья мои, помню, семь кило сдали. В перчатках работали, куртках, а всё одно перешпарились листьями. Ожоги от этой дудки больные, то есть сначала вовсе не больно, а потом долго не проходит. И где только наши начальнички эту дудку выискали?
– С Кавказа она, – подсказал Богородица. – Борщевик гераклеум. Нам лектор рассказывал лет двадцать пять назад, когда его вводить пытались.
– Чеченский след, – усмехнулся Гриша.
– Какой он борщевик, не знаю, борща из него варить не пробовала, а житья он не даёт. А тем летом в Казённой ухоже его встретила, на полянке. Значит, он и в лес проникает. Агронома бы нашего воскресить и детишек вернуть, чтобы они не семена на развод собирали, а выводили проклятую, пока не поздно. А то что я одна со своим топором могу? Но я не сдаюсь, нет. Этого они не дождутся.
Оно и без слов ясно, что сдаваться население Мошниково не собирается. Пускай от всей деревни остался только один дом да полуразрушенный колхозный сарай, но дом серьёзный, поставленный с любовью на долгие годы, при доме банька, напротив колодец, и огород в порядке, и всё как надо. В таком доме только бы жить да жить большой дружной семьёй, рядом с добрыми соседями, дальними и ближними, с которыми вечером можно посидеть на лавочке.
Гриша разомлел в тепле и начал было клевать носом, но Юра, на правах старшего, не дал брату расслабиться.
– Вообще-то, нам пора, – сказал он, дохлёбывая чай. – До Найдёнки дорога, как, приличная?
– Не знаю, что и сказать. До Барыниной Горки – приличная, а там бобры речку перегородили, вброд придётся. Но тоже ещё ничего, вот только дороги уже нет. Объявился у нас пару лет тому какой-то арендатор. Дорогу перепахал, луг поковеркал да и бросил, ничего толком не сделав. Так что дороги больше нет. Но до Починка доедете, а там уж не знаю, давно не была. Говорят, заросло всё. В Починке уже лет сорок никто не живёт, с хрущёвских времён, вот и некому стало дорогу расчищать. Так что смотрите, может, в объезд, через Сидорово? Оно вернее.
– Вот уж ближний свет, через Сидорово! Там вёрст пятнадцать будет, а прямо – не больше пяти. Доедем как-нибудь, если волки не съедят.
– Ну, как знаете. Когда на Починок выедете, место там приметное и фундаменты от домов до сих пор видать, то дорогу примечайте. Направо тропка к Зеленихе, вы там уже бывали, второй раз – не надо. Прямо – на Алексеиху тропа, хоженая, заметная. А вам налево. Прежде хорошая дорога была, на телегах ездили, электричество вдоль дороги шло, а сейчас и не знаю. Но ежели заплутаете, то на любой вырубке выездную дорогу ищите, она всяко дело к людям выведет. А вырубок там много, Казённую ухожу так рубят – слёзно смотреть. Когда-то ельники были дремучие, рыжиков страсть сколько, а сейчас сплошные вырубки да завалы. Закона нет, хозяина настоящего нет, вот и гребут с леса, кто что может. Прежде на вырубках малина заводилась, земляника, а если место мокрое, то брусничник. Теперь ничего этого не встретишь, одна гниль: подрост поваленный кучами лежит. Когда Могилиху вырубали, я ходила ругаться. Самые мои грибные места были, а теперь – ни пройти, ни проехать. И зачем ходила – только ноги била зря. Начальства никакого, кто рубит – неизвестно. А с мужиками говорить и вовсе бесполезно. Я ему говорю, что же вы, изверги, делаете? Нарочно, что ли, лес вредите? А он отвечает: «Да, мол, нарочно. Если мы здесь не нагадим, никто нам больше лицензии на вырубку не даст».
– Это как это? – в голос спросили братья Неумалихины и Богородица.
– Вот и я удивилась. И знаете, что он мне ответил? У нас говорит, бригада: вальщик с помощником, сучкоруб, чикировщик, трелёвщик и два шофёра. За кубометр деловой древесины мы получаем пятьдесят рублей; дрова – не в счёт, разве что налево толкнуть. И вот с этих пятидесяти рублей нас ещё и штрафуют. Если за пределы делянки врубимся или дорогу неверно проложим, если пни выше положенного, за лапник, за подрост, за всё. В крайнем случае штраф может дорасти до сорока пяти рублей с кубометра. А мы, получается, за пятёрку работаем. Так вот, если сорока пяти рублей лесничество с нас не сдерёт, то в следующий раз мы хрен получим, а не лицензию. И жаловаться на них некому. За эти деньги лесничество должно загаженную делянку прибрать, пни выкорчевать и посадить молодняк. Должно-то должно, да не обязано. Дума наша думает, а закон о лесе придумать до сих пор не может. А раз нет закона, то можно и не делать ничего. Так лесное начальство штрафные денежки берёт да в карман себе кладёт. А лес тем временем пропадает.
Братья переглянулись, пожали плечами. Есть закон о лесе, нет закона о лесе, кто его разберёт? В городе, может, и есть, а в лесу лесного закона покуда нет. Закон тайга, а хозяина не видать, хоть глаза прогляди.
Попрощались с Татьяной Ивановной, поблагодарили за хлеб, за соль, за чай да за сладкую смокву и поехали по указанной дорожке искать затерянную деревушку Найдёнку.
Говорят, если долго не ходить на кладбище, не навещать умерших родственников, то покойник обидится. И будешь потом кружить по знакомому, как пять пальцев, месту, но нужную могилку не увидишь, хоть сто раз мимо пройди. И по всему видать, что относится сказанное не только к покойникам и кладбищам, но и к живым местам и людям. Кажется, всё кругом Найдёнки избегано, всякий куст знаком, самые ноги обязаны помнить дорожку от снесённого хутора Починок к родной деревне, а вот поди ж ты, опять свернули не туда и заехали в такие дебри, где без катка и топора шагу не ступишь.
На бывшем хуторе уже и фундаменты заплыли, и означался он только небывалым для новгородских мест тополёвым лесом. Когда-то тополя перед домами росли, саженые, и, когда не стало человека, попёр молодой тополяник, заглушив родные древесные породы. Такой уж на Починке оказался микроклимат, не по-нашему южный. Тополя, несмотря на июльскую пору, были облеплены паутиной и казались запаршивевшими, как всегда бывает с чужаками, пришедшимися не ко двору. Злая жгучая крапива вздымалась на полтора метра, заглядывая в кабину и стараясь уязвить даже стальные обода катка. Ни дороги, ни тропки, лишь какое-то брошенное железо догнивает средь зарослей. Больное место, неуютное, как и все места, где жил в былые времена человек, но повывелся.
Биологи утверждают, что виды, некогда домашние, но одичавшие, повторному одомашниванию не поддаются. Хранится в генах память о прошлом предательстве, и зверь – собака динго, ласка, мустанг – ненавидит человека всей своей одичалой душой. То же и земля: раз обратившись в пустошь, она уже не принимает человека, которого прежде кормила, и сто потов нужно пролить, чтобы заслужить её прощение.
Каток ворочался в зарослях. словно мастодонт в асфальтовой яме. Вот только стальной зверь изначально был асфальту сродни и сгинуть не мог. Но Юра понимал, ещё немного – и машина начнёт ломать деревья, прокладывая среди джунглеватой чащобы просеку наподобие выездных дорог, по каким варварские рубщики утягивали награбленное. Гриша попытался было пройти пешком, чтобы сыскать знакомое место, а потом уже выкричать туда товарищей с машиной, но завяз в подвернувшейся ляге, где дягиль и чистотел вымахали метр над кепкой, так что будущего чемпиона самого пришлось выкрикивать на сухое.
– Не было тут такого! – в сотый раз повторял Юрий. – Дорога была, столбы телеграфные. Я на них забирался, а Гришка не мог. А я наверху сижу у самой перекладины и дразнюсь: «Расти, расти, спортсменом станешь!»
– Не помню, – хмуро отвечал спортсмен Гриша. – Дорогу помню, маслят вдоль неё собирали… столбы помню, а тебя на столбе – не помню.
– Столбы и сейчас есть, – прекратил давний спор Богородица. – Вон, один стоит.
В самой чащобе, где, казалось, вовек не ступала нога человека, стоял покосившийся телеграфный столб. Он бы давно упал, но бетонное основание не поддавалось гнили, а деревья, давно уже не тополя, а привычные берёзы, ольшины и черёмухи, обступили его так плотно и держали провисшие провода так
