Удивительная вещь – щепной шкаф! Служит он в деревне заместо холодильника. Вроде бы ничего в нём особого нет: этакая плетённая из тонкой лучины корзина в рост человека. Каркас, конечно, из планок, а стенки лучинные. Сбоку дверца, тоже плетёная. Вот и вся хитрость, но почему-то молоко в таком шкафчике не киснет даже во время грозы.
Сейчас таких шкафов уже не делают: некому делать, да никто и не покупает, а старые шкафчики, прогрызенные мышами, но ещё прочные, покуда служат.
На верхней планке маминого шкафа темнела полустёртая от времени карандашная надпись: «1901 годъ 23 февраля купленъ съ деревни Еваново Лизаветой Алексъевой. Ценой заданъ 1 рубль серебромъ».
Вроде бы счёт на серебро и ассигнации к началу двадцатого века давно был отменён, а в деревне, значит, память о нём сохранилась.
Перечитывая надпись, Юра, бывало, гадал, ошибку сделала Лизавета Алексеева в названии соседней деревни или оно в прежние годы так и произносилось? Нынче деревня зовётся Эваново, пришлые кличут её просто Ивановым, а свои первую букву произносят мягко и округло, так что «э» оборотное сразу слышно. Редкостное название, недаром картографы не поверили в такую деревню и на атласе Новгородской области на этом месте значится населённый пункт Званово.
Такие загадки встречаются в названиях русских деревенек.
Гриша и Богородица спали в сарае на сене, но в скором времени поднялись и они: летом в деревне по утрам могут спать только совсем уж извратившиеся горожане, для которых придумана полупрезрительная кличка: «дачники». Нормальный человек всегда встаёт с солнцем.
Юра вернулся в избу, присел на край лавки, слушая доносящиеся с улицы глухие удары, словно кто пыль из ковра выбивал или лупил палкой ненавистного и тупого врага: это добросовестный Гриша делал зарядку, непременную для всякого спортсмена. Звуки ударов напомнили ему вчерашний разговор с мамой, уже ночной, без свидетелей, так что и двухметровый малыш Гришка не знал. А вот Юре мама рассказала всё как есть.
Юра, вообще-то, давно привык быть в доме за старшего; отец бросил семью, когда Гришке трёх месяцев не исполнилось. Тогда колхозу выделили путёвку в желудочный санаторий, и досталась она папаше Неумалихину, который и впрямь страдал изжогами, особенно после плотной выпивки. А в санатории сыскалась смазливая желудочница, которая стремительно увела удачно подвернувшегося мужика. Отец в деревню даже за вещами не заехал, наверное, стыдно было глаза показать.
Другого мужа мама искать не стала, так и поднимала сыновей одна, хотя в помощники многие напрашивались. Но мама понимала, что шебутные братья не всем придутся по душе, а уж сами они чужого мужика в семью не примут, так что ничего доброго от такой жизни не произойдёт.
Потом сыновья выросли, но у мамы, хотя ещё вовсе и не старая была, – ей и сейчас шестидесяти нет – вдруг разом покачнулось здоровье. Видно, надорвалась, пока вытягивала в люди двоих парней. Глаза стали болеть, да так, что знакомые уже десять лет со дня на день ждали, что она ослепнет.
– Выплакала по сыночкам, – говорили старухи, обсуждая неумалихинскую жизнь, – оно ведь трудненько, когда парни без отца растут. Тут наплачешься.
Гриша за спиной старшего брата безотцовщины, считай, и не чувствовал, а вот Юре порой бывало тошнёхонько, и исчезнувшего папаню рано повзрослевший малец ненавидел горячо и искренне. А теперь, после ночного разговора, у ненависти этой появилась вполне конкретная точка приложения.
Скрипнула дверь, появился Гришка, разгорячённый движением и холодной водой. Снял с гвоздя полотенце, принялся растирать лицо.
– Подь-ка сюда, Гриха! – негромко позвал Юра. – Поговорить надо.
– А? – Гриша резко распрямился и впечатался темечком в нависающую матицу: «Бац!»
А не принимай в избе гордых поз, ходи тихонечко. Деревенская жизнь учит смирению.
– Поговорить надо, – настойчиво повторил Юра.
Гриша, потирая голову, подошёл, присел рядом.
– В общем, так, – сказал Юра, глядя себе в колени, – объявился тут неподалёку один условно освобождённый… К матери навязывается в сожители.
– А сама она что говорит?
– Отшила она его, только ведь он не отвяжется. Вообще, он себе Жирково на кормление взял, да, видно, мало показалось.
– Не понял… – Гриша потряс ушибленной головой. – Что значит – на кормление?
– А то и значит. Приехал в деревню, бомжина поганый, поселился у бабки Дуни, у неё дом самый хороший. Жрать и спать ходит ко всем старухам по очереди, пенсию, как только выдают, у всех отнимает себе на пропой. А жаловаться на него боятся, говорят, он за убийство сидел. Опять же, в Жиркове ни одного мужика, окоротить его некому, вот он и распоясался.
– Погоди… – Гриша ничего не понимал, – это что же, он с бабкой Дуней как с женщиной спит? Ей же девяносто лет!
– А ему это по периметру, он же отморозок.
– А самому сколько лет?
– А вот сколько тебе. Бабке Дуне в правнуки годится.
– Та-ак!.. – протянул Гриша, медленно сжимая кулак, какому всякий боксёр позавидовал бы. – А теперь, говоришь, на мать глаз положил?
Юра молча кивнул. Его руки уже давно были сжаты в кулаки. Кулаками братья сходствовали, как только среди братьев бывает, только у Юры кожа погрубее, пообветренней.
– Говоришь, в Жиркове гад засел?
Юра снова кивнул.
– Когда пойдём?
– А вот позавтракаем и сходим. Только разбираться с ним я буду. А ты последи, чтобы всё по совести было. А то ещё увлекусь…
– Почему это тебе разбираться? – возмутился младший брат.
– Ну хорошо, бросаем монету: орёл – я, решка – ты.
Рублёвик из Юриного кармана взлетел и упал на пол орлом вверх.
– Вот так, – сказал Юра. – Бог не фраер, правду видит.
– Опять спорите? – спросила мать, входя. – О чём на этот раз?
– Да вот, – ответил старший сын, поднимая рублёвик, – решали, что сначала делать: за дровами скатать или картошку окучивать. Получается, что сначала за дровами. У Жиркова на вырубках никак много дров должно валяться.
– Так и на Пахомовом болоте не меньше. Сейчас куда ни сунься, всюду дровы набросаны. Было бы на чём возить.
– На болото не поеду, а то, чего доброго, увязну… – покривив душой, отказался сын. – К Жиркову вернее.
– Ну, как знаете, – согласилась мама и принялась разливать по кружкам парное молоко. – Позавтракайте и езжайте.
Богородицу братья оставили батрачить на хозяйстве, а сами, захвативши на всякий случай топор и двуручную пилу, поехали к Жиркову. На первой же вырубке бросили каток и дальше отправились пешком.
– Топор не бери, – предупредил Гриша.
– Я что, дурной, с топором на разборки идти? – Юра даже обиделся. – Я этого шибздика голыми руками порву, пусть только попадётся.
Шибздик попался им на полпути через лес. Молодой парень, постарше, конечно, Гришки, но Юры явно помоложе, с руками, густо покрытыми знаковой татуировкой, и пропитым лицом. Шибздиком он не выглядел, хотя против братьев казался жидковат. Юра, человек вовсе не уголовный, работая в дорожном строительстве, где собирается особенно много человеческого хлама, тюремные татуировки читал с полувзгляда. Да и возраст тоже подсказывал, что за убийство парень не сидел, но во всём остальном тип он пренеприятный. Себя идущий издали обозначил песней, которую коверкал самым блатным образом:
