собственные карты. — У меня на руках одни козыри, так что роббер мой. Вам следует сконцентрироваться, джентльмены, ибо играть, не считая козырей, значит верный проигрыш. Я изобрел стратегию карточной игры, которая меня пока не подвела, хотя не то чтобы я придавал такое уж большое значение картам. И знаешь, Джеймс, — продолжал он, наклоняясь к лорду; Чорли, который все еще хмуро смотрел в свои карты, — тебе следует преодолеть свое пристрастие к королям. Королей можно восхвалять, но никогда не следует полагаться на них. Это непродуктивно. Мои тузы каждый раз оказываются лучше.
— Что-что? У тебя все козыри, Перри? — нахмурившись, спросил лорд Мэпплтон. — Это очень нехорошо с твоей стороны. Что же, никто не следит за игрой, кроме тебя и, конечно, Джеймса, если только он не инспектирует проходящих мимо, выискивая красные каблуки. Но он все равно всегда проигрывает, так ведь, Стинки?
— Успокойся, Артур, а то до Джеймса дойдет, что его оскорбляют, и он вызовет вас обоих на дуэль, — предупредил сэр Ральф лорда Мэпплтона, потом откинулся в кресле и тихонько захлопал в ладоши. — А тебе, Перри, спасибо за то, что ты так скромно отозвался о собственных талантах. Впрочем, в одном я с тобой согласен: Джеймсу следует играть по мелочи. Ты должен мне три сотни, Стинки. Но, возвращаясь к нашим делам: пока Перри удар не хватил, кто следующим будет встречаться с Донованом, раз Артур отказался? Вильям считает, что это должен сделать Стинки.
— Раз Вилли так считает, значит, так и надо, — откликнулся, услышав имя Вильяма Ренфру, графа Лейлхема, лорд Чорли, — хотя я не представляю, что! я ему скажу. Как ты думаешь, ирландец играет в карты на деньги?
— Вилли, вот как? — сказал лорд Мэпплтон, вытирая вспотевший лоб большим носовым платком. — Лучше ты позаботься о том, чтобы Вильям не узнал, что ты называешь его детским именем, Стинки. Он этого страсть как не любит, сам знаешь.
— Кстати, это напоминает мне об одной вещи, которая меня тревожит, — воскликнул сэр Перегрин, наклоняясь вперед и ставя локти на стол. — Почему мы все из кожи вон лезем, а Вилли ничего не делает и остается чистеньким? Почему он не встречается с этим самонадеянным ирландцем?
Сэр Ральф смерил сэра Перегрина холодным взглядом и тот, внезапно закашлявшись, откинулся снова назад и принялся рассматривать свои наманикюренные ногти. Все остальные погрузились в тягостное молчание.
Когда же, подумал сэр Ральф, трое его друзей растеряли свой былой блеск, превратившись в жалкое подобие тех, кем были когда-то?
Он продолжал смотреть на маленького худенького Перри. Как мало осталось в нем от того блестящего юноши, который когда-то поражал их своими обширными познаниями практически по любому вопросу. Умение разбираться в тонкостях правительственной политики, математический талант и способность приводить в изумление доверчивых слушателей нескончаемым потоком информации на любую тему — от античной архитектуры до зоологии — все эти качества с годами утратили всякий смысл и надоели всем до чрезвычайности, хотя в нем самом развилось стойкое чувство собственного превосходства по отношению к тем, кого он считал интеллектуально ниже себя.
Самонадеянный, высокомерный, трусливый, сухой зануда. Если бы не его пост в военном министерстве, от невыносимого сэра Перегрина Тоттона следовало бы избавиться.
Сэр Ральф перевел взгляд на седеющего, тучного, но все еще элегантного лорда Чорли, которого все они звали Стинки еще со школьных времен. Когда-то его грубовато-добродушное дружелюбие и всеобщая популярность, а также известная всем недалекость были полезны и даже занятны, но теперь эти же самые черты производили гнетущее впечатление. Он уверовал в то, что является закадычным другом переменчивого Принни и, пользуясь этой воображаемой дружбой, пытался командовать своими друзьями, словно он был не он, а еще один коварный Джек Хорнер, который запустил руку в королевский пирог и вытащил оттуда королевскую сливу. Бедный недалекий Стинки. Неужели он действительно думал, что Принни поможет ему вылезти из долгов, когда он в результате своей неумной игры промотает свое некогда значительное состояние?
Но у Стинки были связи при дворе. А действовать изнутри, как правильно заметил Вильям, гораздо легче, чем действовать извне.
И, наконец, Артур. Господи, можно ли было найти еще человека, который деградировал бы так же, как Мэпплтон? Когда-то Артур был весьма известной личностью, мечтой любой молоденькой дурочки, а сейчас почти полностью облысел, постарел, причем гораздо заметнее, чем любой из них, и являл собой смешную и жалкую фигуру престарелого Дон Жуана — охотника за приданым — вполне безобидного и вызывающего лишь чувство неловкости своим поведением: он волочился за каждой богатой дебютанткой сезона, словно не сознавая, что раздался чуть ли не вдвое, стал неуклюжим толстяком с невыразительным лицом и что у него нет больше ни красоты, ни стройных ног, чтобы компенсировать ослабевшие умственные способности, которыми он, впрочем, и в молодые годы не мог похвастаться.
Но Артур служил в министерстве финансов — обстоятельство, которое объяснялось его происхождением и политическими связями, но никак не его выдающимися способностями. Сэр Ральф и без подсказки Вильгельма понимал, насколько важен для их планов этот престарелый, безвольный, жадный до денег Лотарио.
К счастью, когда все закончится, необходимость в этих троих отпадет. Только он, сэр Ральф Хервуд, примерно трудившийся в Адмиралтействе, да Вильям Ренфру, граф Лейлхем, один из самых красноречивых и всеми любимых пэров в палате лордов, заслуживали того, чтобы пожать плоды, что вызреют из семян революции, которые все они усердно высевали.
Только он выживет, он, оставшийся таким же, каким был много лет назад, — средним человеком среднего роста с незапоминающимся лицом, человеком с безупречной родословной, приличным состоянием и скрытым потенциалом предательства, которого никто в нем не подозревал. И Вильям, конечно же, Вильям — джентльмен до мозга костей, ловкий и коварный, как сам дьявол, от рождения наделенный красотой, богатством, знатностью, но не меньше дьявола стремившийся к власти.
Ни тот, ни другой не изменились с годами, не поддались, наподобие трех своих друзей, разлагающему влиянию лени, возраста, легкой жизни. У обоих качества, определявшие их характер в юности, лишь усилились с годами — страсть к деньгам у него, стремление к власти у Вильяма, — и с каждым днем они все более отчаянно стремились добиться и того и другого. Сэр Ральф знал, что, как только их план будет успешно осуществлен, он удовольствуется тем, что будет считать свои деньги, тогда как Вильям, не нуждавшийся в деньгах, возможно, уже сейчас продумывал детали своей коронации. И, видит Бог, Вильям уже выбрал себе будущую супругу.
На минуту сэру Ральфу стало жаль своих старых друзей, которые так опустились, но только на минуту. Ему тяжело было вспоминать то время, когда они впятером представляли собой единое целое — все решительные, отважные, блестящие. Когда же все покатилось под гору, наполнив трех его друзей такой безнадежностью и отчаянием, что они согласились собраться вместе в последний раз, согласились стать винтиками его с Вильямом грандиозного плана?
Нет-нет, он не будет об этом думать. Думать об этом — значит думать о начале конца, о годах, оказывавших на них постепенно свое разрушительное воздействие, пока они, убаюканные былыми успехами, не поглупели и не стали самоуверенными настолько, что допустили ошибку в отношении Жоффрея Бальфура, едва не ставшую для них фатальной. Какой смысл думать о Жоффрее Бальфуре, о деле, из-за которого они оставались вместе целых семь лет после того, как каждый испытал желание и потребность идти своим путем?
Если бы он тщательно проанализировал жалкий флирт Артура, пристрастие к игре Стинки, настойчивое желание Перри всегда и всюду демонстрировать свое превосходство, он смог бы определить момент, ставший началом их деградации. И даже тот момент, когда он сам проявил слабость, стал свидетелем того неизбежного, чего втайне страшился всю свою жизнь. Тот самый момент и тот ужас. Дело Жоффрея Бальфура.
Нет, он не будет думать об этом сейчас, когда они завершают подготовку самого блестящего переворота века, когда Вильям и он должны вот-вот получить главную в своей жизни, полной интриг, награду, осуществив самый изобретательный, самый смелый план из всех, что когда-либо придумывал человек.
— Здравствуйте, джентльмены! Что это вы сидите тут, забившись в темный угол, — несете молчаливую вахту в честь прошлых или будущих свершений? Или вы застыли наподобие статуй, поджидая меня? Я
