у нее был его сюртук.
— Я… м-м… я думала, ты захочешь… убрать его, — взгляд широко раскрытых глаз Маргариты был прикован к громадной кровати, на которой с самого их приезда в Лондон спали Томас с Дули. — Неожиданно девушка улыбнулась. — Тебе нужна горничная, Донован. Никогда в жизни я не видела еще такого беспорядка.
— Пэдди говорит, мне место в свинарнике. — Томас забросил галстуки в угол и шагнул к Маргарите, которая сейчас, когда на нее сзади, из гостиной, падал свет свечей, казалась особенно прелестной. — В юности у меня была лишь пара костюмов, более напоминавших собой тряпье, но теперь, когда я кое-что добился в жизни и одежды у меня прибавилось, я нанял камердинера, Дженкса, который и убирает за мной. К сожалению, он остался дома, а Пэдди с большой неохотой выполняет его обязанности.
Говоря, он продолжал идти к двери и, остановившись наконец прямо перед Маргаритой, обнял ее за талию.
Несколько мгновений они не отрываясь смотрели друг на друга. Внезапно Томас улыбнулся и спросил:
— Ты тоже волнуешься, как и я?
— Больше, — ответила она со вздохом и, стиснув его руки, подняла на него глаза, в которых было полное доверие. — Я думала об этом весь день, гадая, думаешь ли и ты о том же, готовишься ли, как и я, к сегодняшнему вечеру. Но сейчас, когда все это происходит в действительности, я…
— Я отвезу тебя назад, — прервал он ее, решив сделать то, что считал правильным, даже если это и убьет его, как, скорее всего, и произойдет, поскольку от нестерпимой боли в груди он едва держался на ногах.
— Вероятно, это было бы самым лучшим. — Она облизала пересохшие от волнения губы кончиком языка. Ее влажного розоватого языка. — Кажется, мы слишком увлеклись… м-м… мы действовали под влиянием минуты, не подумав о последствиях. Если у нас…
— Я любил бы нашего ребенка больше жизни, Маргарита, — вновь прервал ее Томас, не в силах оторвать взгляда от нежных девических губ. — У меня в Филадельфии большой дом. Мы были бы там очень счастливы, ты, я и ребенок, если он родится. Обещаю.
Она посмотрела на него с некоторым недоумением, словно эта мысль ни разу не приходила ей в голову.
— Спасибо, Донован. Но я, вероятно, не могла бы оставить дедушку.
— Я же сказал тебе. Дом большой. И в деревне у меня есть еще один, даже больше. Мы заберем сэра Гилберта с собой, — добавил поспешно Томас, и руки его скользнули вверх, замерев прямо под округлыми холмиками ее грудей. Ему страстно хотелось поднять руки выше, но он понимал, что не может себе этого позволить. — Пэдди говорит, сэру Гилберту очень хочется побывать в Филадельфии.
— Из-за диких индейцев, — прошептала Маргарита, проводя пальчиком по усам Томаса. По телу его прошла дрожь. — Дедушка уверен, Филадельфия кишит ими. Он ужасно расстроился бы, если, совершив такое далекое путешествие, обнаружил бы в конце пути, что их там нет.
Дыхание Томаса стало прерывистым.
— Я закажу для него специально несколько дюжин.
— Дурачок! Мы оба прекрасно знаем, что нужно принимать в расчет еще кое-что.
— Разумеется. Будет война, — сказал Томас, вынимая у нее из волос заколку. — Не могу представить тебя своим врагом, но, думаю, это неизбежно.
— Я понимаю, что ты хочешь этим сказать, Донован, — проговорила она, играя пышными складками его галстука. — Но разве тебя не учили любить твоих врагов?
Томас едва ее слышал — так сильно шумело у него в голове. Он взял ее лицо в обе ладони и, наклонившись, прошептал:
— Ты не враг мой, ангел. Никогда ты не будешь моим врагом. Ты — жизнь моя…
— Ради Бога, Донован! Хватит с меня твоих сладких речей, — приподнявшись на цыпочки, Маргарита приблизила к его губам свои губы. — Просто люби меня! Мне плевать на то, что ты врешь. Обними меня и научи, покажи мне, как потушить огонь, который вспыхивает во мне, когда ты смотришь на меня, когда прикасаешься ко мне, как никто никогда не прикасался ко мне прежде. Черт тебя побери, Томас Джозеф Донован, — поцелуй меня!
Губы их слились в жадном поцелуе, потрясшем все существо Донована. В эту минуту он начисто забыл о своей столь лелеемой им независимости, о своей бесстрастности, о своем убеждении, что любовь была не более чем игрой, в которую люди играли, а затем шли дальше.
Каким-то образом его пальцы сами собой расстегнули длинный ряд пуговиц, державших прекрасное тело Маргариты в шелковом плену. С тихим шелестом платье упало на пол у ее ног, и она осталась в одной лишь прозрачной рубашке.
В следующее мгновение его жилет полетел на кровать, за ним штаны и одна из вечерних туфель. Маргарита в это время лихорадочно развязывала у него на шее галстук и расстегивала пуговицы рубашки. Не успела она покончить с этим, как они оба упали на кровать и ее губы, как огнем, обожгли ему грудь.
Он дернул ногой, и вторая туфля, пролетев через комнату, ударилась о стену и упала на пол.
Пальцы его дрожали, когда он снимал с Маргариты оставшуюся одежду.
В голове у него, казалось, что-то взорвалось, рассыпавшись на тысячи ярчайших звезд, когда он провел ладонью по изгибу ее бедра и, скользнув рукой между ее ног, почувствовал горячую влагу. Она была готова и… Господи ты боже мой, благодарю тебя!… сгорала от желания.
Этого не должно было быть. Он понимал это, хотя никогда и не спал с девственницами, никогда даже не думал, что такое может с ним произойти. Она должна была бы быть испуганной. Он должен был бы действовать медленно, осторожно, поминутно шепча ей на ухо нежности, успокаивая ее, когда она, нервничая, позволяла бы ему одну вольность, после чего снова застывала бы на мгновение в девической скромности, прежде чем позволить ему одержать еще одну маленькую победу.
Но Маргарита не походила ни на одну из тех женщин, которых он знал или о которых слышал. Она была сама себе закон.
И она хотела его. Не в силах осознать в полной мере, сколь велико ее желание, она, тем не менее, несомненно упивалась страстью, разгоравшейся в них со скоростью понесшей лошади, которая мчится вперед, не разбирая дороги.
— Маргарита, ангел, — шептал он между поцелуями, так как не мог не целовать ее, не мог не прикасаться к ней или остановить движение своих пальцев между ее ног, чувствуй, как она раскрывается под ним, поднимается к нему с жадностью, которая почти не уступала его жадности.
— Я не хочу причинить тебе боль, — прошептал он ей на ухо, прерывисто дыша и располагаясь между ее бедер.
— Ты не причинишь мне боли, Донован, — ответила она словно издалека. В голосе ее было изумление. — Только, пожалуйста, не разговаривай и не останавливайся. Я хочу этого. Я действительно этого хочу. Я должна знать.
Он слегка приподнялся и, придерживая свой член, осторожно направил его во влажные глубины, хотя все в нем кричало, требуя погрузиться в нее одним махом и любить ее, пока они оба не выбьются из сил.
Однако она разрушила все его благие намерения, обхватив его руками за спиной и резко подняв свои бедра, так что ему ничего другого не оставалось, как, следуя старым как мир ритмам, войти в нее и почти мгновенно пробить преграду.
Он полностью оказался у нее в плену, как телом, так и душой. Заглянув в самую глубину ее глаз, он увидел, что она испытывает боль, но не желает открыто признаться в этом. Но в ее глазах он увидел также изумление, растущую жажду, растущий экстаз, которые, должно быть, отражались и в его глазах.
Он начал двигаться, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее.
— Да-да, Донован. Это великолепно… непостижимо… прекраснее, чем я думала… прекраснее, чем я надеялась… О, Господи!
Признания Маргариты, произносимые задыхающимся голосом, подстегивали Томаса, побуждая продолжать. Руки его скользнули Маргарите за спину и, страстно прижав ее к груди, он вновь впился ей в рот жадными поцелуями, отвечая движениями языка на движения своего тела… испытывая ни с чем не
