Котенок, котенок, котенок!
О Господи, о Господи, о Господи — о чем она только думает? Разумеется, она не ненавидит своего отца. Как она может? Она любит его, всегда любила. Обожала его.
Маргарита поспешно прижала ладонь ко рту, почувствовав, что губы у нее опять дрожат и из глаз готовы вот-вот снова хлынуть слезы. Сначала она вышла из себя, а теперь начинает сходить с ума, терять разум! Во всем этом был виноват Донован. Он высказал сумасшедшую мысль, что она не доверяет ни одному мужчине. В сущности, ненавидит их, вот что он имел в виду. Она это знала.
Но она вовсе не ненавидит всех мужчин. Да, конечно, она ненавидит членов «Клуба», и, Бог свидетель, у нее для этого есть все основания. Но отца? Это было полнейшей чушью. Она не могла ненавидеть отца. Она любила, обожала его! Он ни в чем не был виноват перед ней.
Маргарита прикрыла глаза, невольно вспомнив, что услышала в тот последний день, когда она сидела в самом центре устроенного графом Лейлхемом прекрасного лабиринта из плотно посаженных кустов и мечтала о своем первом выезде в свет.
Как же счастлива была она в те минуты! Мама чувствовала себя намного лучше, и даже дедушка говорил о предстоявшем выезде в свет Маргариты с чувством, напоминающим восторг.
Внезапно она услышала голоса. Совсем недалеко от нее мать разговаривала с каким-то мужчиной. Маргарита замерла, вслушиваясь. Мужчина говорил что-то очень тихо, интимным тоном, но по донесшимся до нее обрывкам фраз она поняла, что он делает ее матери предложение.
Мысль эта одновременно и обрадовала и огорчила девушку. Мама так долго была одна и, хотя она старалась ничем не выдавать своих чувств, Маргарита не сомневалась, что мать очень одинока. Одно дело — потерять отца, и совсем другое — остаться вдовой и жить остаток жизни в одиночестве.
Тем более что в скором времени Маргарите предстояло отправиться в Лондон. Пора было вывозить ее в свет, чтобы найти ей мужа. Хотя, разумеется, задача эта была не из легких, поскольку Маргарита знала, что будет сравнивать каждого мужчину, которого встретит, с любимым папочкой, и сердце ее сможет завоевать лишь исключительный по своим качествам джентльмен.
Как бы там ни было, когда она выйдет замуж, мама останется в Чертси в сущности совсем одна, довольствуясь лишь обществом сэра Гилберта. А дедушка старел с каждым днем, о чем тоже нельзя было забывать, как бы ни неприятна была эта мысль. Так что замужество Виктории Бальфур было, возможно, и не такой уж плохой идеей.
Но кто же это мог быть? Прием был небольшим и, кроме них, на нем присутствовали лишь самые близкие друзья лорда Лейлхема — сэр Перегрин, сэр Ральф, лорд Мэпплтон и лорд Чорли. Кто же из них хотел стать новым мужем ее матери? Разумеется, она не будет относиться к нему как отчиму. Это было просто нелепо. Никто и никогда не сможет заменить ей ее дорогого папочку…
«Пожалуйста, простите, и я вновь благодарю вас за ваше несомненно продиктованное добротой предложение, но Жоффрей всегда останется моим мужем».
Услышав слова матери, Маргарита улыбнулась, любя ее в тысячу сильней в эту минуту за ее верность. Хотя, конечно, если этот джентльмен проявит настойчивость, то в конце концов, вероятно, сможет заставить мать изменить ее решение. Если ты хотел чего-то добиться от ее матери, то следовало действовать исподволь, не торопясь, поскольку с тех пор, как Маргарита взвалила на себя ведение всех дел в Чертси, Виктория не принимала сама никаких серьезных решений…
Маргарита изо всех сил напрягла слух, пытаясь разобрать слова мужчины, но до нее доносилось лишь невнятное бормотание. Внезапно мать ее повысила голос: «Что вы говорите? Вы говорите, что любите меня, а сами смотрите так, будто я вызываю у вас ненависть. Что? Я не понимаю. Почему я веду себя глупо? С вашей стороны весьма нелюбезно говорить такое. Неужели так уж глупо любить лишь однажды?»
Похоже, этот незадачливый поклонник был неспособен с достоинством принять отказ. Решив прийти матери на помощь, Маргарита поднялась со скамьи, на которой сидела, и пошла на голос Виктории. Мгновенно она пожалела о своей невнимательности по пути сюда, поскольку первый же сделанный ею поворот, вместо того, чтобы приблизить ее к беседовавшей паре, увел ее от них еще дальше.
Она повернулась и быстро пошла назад. Звонкий звук пощечины и последовавший за этим крик матери заставили ее замереть на мгновение на месте. Это было уж слишком. Одно дело — проявлять упрямство, и совсем другое — перейти границы приличий. Этот хам, должно быть, пытался поцеловать маму!
Приподняв юбки, Маргарита побежала по извивающимся тропинкам, громко зовя мать, чтобы предупредить о своем приближении и дать поклоннику матери время уйти. Ее сердце колотилось как сумасшедшее от внезапно охватившего ее страха, к которому примешивался праведный гнев. Прекрасный день превращался в настоящий кошмар.
Мгновения спустя, годы спустя, целые столетия спустя после этого единственного крика Маргарита, наконец, обнаружила свою мать, поникшую, как цветок, посреди одной из тропинок, и, кинувшись вперед, приподняла ей голову и положила себе на колени.
Виктория, взгляд которой был затуманенным, даже блуждающим, простонала: «Он говорит… он сказал… но ведь это же было самоубийство, правда, Маргарита? Он повесился. О Господи, он повесился! Я сама видела! Это было самоубийством. Все знают об этом. Жоффрей? Жоффрей, мой дорогой муж! Как могу я вынести это? Как я могу жить?»
Это были последние слова, которые произнесла в своей жизни Виктория Бальфур. В следующий момент она потеряла сознание и спустя два дня умерла.
Сэр Гилберт, Маргарита и лорд Лейлхем были у ее постели, когда она испустила последний вздох.
— Но я потеряла дважды, ведь так, папа? — проговорила сейчас Маргарита, глядя на висевший вверху, на стене, портрет отца. На губах его, запечатленная кистью художника, навеки застыла улыбка, а в глазах, как при жизни, светилось лукавство, хотя сам он давно уже покоился в усыпальнице в Чертси, рядом с ее матерью. — Я потеряла свою мать и я вновь потеряла тебя. Самоубийство. Мне было тогда только двенадцать, поэтому, как я сейчас понимаю, от меня это и скрыли. Но как мог ты так поступить? Как мог ты уйти, даже не сказав мне «до свидания»? Первый раз я потеряла тебя много лет назад, и второй — в прошлом году, вместе с мамой. И так никогда и не услышала слов «до свидания».
Взгляд Маргариты упал на лежащий на столике дневник Жоффрея Бальфура, и она вспомнила его последнюю, без указания даты, запись в нем, где он упоминал «Клуб»и высказывал опасения в отношении своей предстоящей встречи с его членами. Это были те же самые люди, чьи инициалы он поместил в другой части своей тетради вместе с кратким описанием, которое и помогло ей их опознать. Они же присутствовали и на приеме у графа Лейлхема в тот трагический день. Она пересекла комнату и встала прямо под портретом отца, на котором он был изображен в полный рост.
— Ты учил меня, папа, столь многому, — проговорила она, не отрывая от портрета глаз. — Ты рассказывал мне о звездах и луне, и о людских слабостях. Но ты никогда не учил меня мириться с поражением. Возможно, ты и сам никогда этому не научился. Вероятно, это объясняет, почему ты не мог смотреть в глаза людям, доверившим тебе свои деньги, не мог пойти на предательство, которого требовал от тебя «Клуб», и смотреть после в глаза мне, твоему котенку.
Она вздрогнула, вспомнив, как звучал голос Донована, когда он, после, назвал ее так. Почему это ласковое обращение вызвало у нее столь сильный гнев? Ведь это было всего лишь слово, одно слово. Слова… например, «котенок» или «до свидания».
— Да, папа, — продолжала она свой монолог, постаравшись упрятать воспоминания о прошедшей ночи в самый дальний уголок измученного мозга. — Твой котенок. Твоя обожающая тебя, всему верящая дочка. Итак, ты оставил меня, предоставив самой заботиться о себе и о маме… и ничего не знать. Но сейчас мамы тоже нет, и один из этих проклятых членов «Клуба» убил ее так же верно, как если бы всадил ей в сердце нож. Ты выбрал путь труса, оставив ее здесь одну со всеми этими мужчинами, которые мучили ее, напоминая ей о твоем самоубийстве, и предоставив мне расхлебывать всю эту кашу. Любовь! Ее не существует.
Она отошла от картины, опустилась на колени, обхватила себя руками за талию и начала раскачиваться из стороны в сторону, мысленно вновь переживая часы, проведенные с Донованом.
Донован сказал, что любит ее. Донован сказал бы что угодно, лишь бы добиться своего. При всех его разговорах об Америке, в душе Донован остался ирландцем. Он весьма ловко оплел ее разум, ее сердце, ее волю серебряной паутиной своих сладких речей и нежными улыбками. И она дала ему то, что он хотел.
Нет! Не нужно обманывать себя. Нужно смотреть правде в глаза. Она дала Доновану то, что сама
