Я сглотнула, потом ехидно осведомилась:
— И все?
— О нет, Ваше Величество, — с жаром заверил герольдмейстер. — После он стал архиепископом Йоркским, кардиналом Римским, папским легатом в Англии, величайшим и богатейшим из князей церкви!
— Неплохой улов! — пробормотала я.
К чему этот разговор? — Воистину, мой отец был щедр к своим слугам!
— Царственно щедр — как и Ваше Величество! — Он поклонился, и я отпустила его не задумываясь.
Однако в ту ночь — уж не знаю с чего — меня потревожил дух красного кардинала. То была не первая и не последняя моя бессонная ночь — Кэт и Парри отпущены, леди Джейн Сеймур и дочь моей кузины Ноллис, маленькая Леттис, спят на низенькой койке в изножье моей парадной постели. Бледный серпик ущербной осенней луны плыл по черному и пустому, как адские воды, небу. Я снова сидела в оконной нише, уронив голову на руки, вперив очи в затянутый унылою дымкой месяц, думала о нем, грезила о нем, мечтала о его возвращении, о том, как ошеломлю его своей любовью, новыми почестями, которые ему готовила…
И вдруг незванно возник другой, предстал моим мысленным взорам столь явственно, что я почти видела его перед собой.
Вулси!
Человек, начавший жизнь сыном ипсвичского мясника! Из бедного причетника, в чьи обязанности входило перебирать четки и бормотать молитвы за упокой августейших душ, мой отец своими руками сделал первого вельможу страны.
Почему?
Потому что верил ему, нуждался в нем, любил его — как я Робина…
Неужели я делаю Робина новым Вулси?
Нет же, нет! Робин — не Вулси! Я не приближаю к себе мясниковых детей! Мои друзья — люди с родословной, пусть и запятнанной, как у Робина.
А правитель показует свое величие, возвеличивая других, ибо великому князю приличествует княжеская щедрость…
«Это отец-то был щедр? — глумились мои ночные демоны. — Как не расщедриться к тем, кто снимает с твоих плеч бремя и оставляет тебя свободным?» Я смотрела в пустоту и видела голую правду. Мои действия истолкуют как одобрение и похвалу Робину за то, что он, убрав Эми, снял с моих плеч бремя, сделал меня и себя — нас — свободными.
И никто из вознесшихся так высоко не падал так низко, как Вулси, хоть тот и пытался откупиться от моего отца жирным куском, своими несравненными замками — Уайтхоллом и Гемптоном. Однако отец проглотил их и даже не поморщился, а после проглотил и самого Вулси, сожрал живьем со всеми потрохами…
«Не возвышай, — говорили мои демоны почти дружески, ибо видели, что победа — за ними, — не возвышай, и тебе не придется низвергать по колено в крови. Потому что, хоть Генрих (добрый король Гарри, честный король Хел, и прочая, и прочая, и прочая) всегда любил кровавые потехи, особенно если кровь человечья, женская натура Вашего Величества куда нежнее, и вы еще как поморщитесь, подписывая приказ уничтожить создание ваших рук, графа Лестера…»
— Ваше Величество!
Было следующее утро, и глава Геральдической палаты стоял передо мной, протягивая затребованный вчера документ. Черная вязь плясала у меня перед глазами: «Грамота лорду Дадли, жалующая его графом Лестером и Эшбиде-ла-Зуш, Мелтон Маубрей и Уолтон-на-взгорье».
Серебряный нож на столе блеснул мне в глаза. Я схватила его и изрезала пергамент, ленты, печати, обертку на сотни тысяч кусочков.
Глава 10
Вернулся Робин на следующий день и по тому, каким скованным он был в Присутственном покое, как, впрочем, и в тот памятный вечер, — я с первого взгляда поняла: он знает про изрезанную жалованную грамоту и свое несостоявшееся графство. Теперь мне ближе и понятнее стали душещипательные стихи, написанные Марией Шотландской на смерть своего мужа и господина. Вот и мой лорд и господин со мною и не со мной, и никогда ему не быть моим.
Сто раз я была права, устояв перед искушением увенчать его запятнанное имя громкими титулами и решив встретиться с ним на людях. Пусть видят: между нами ничего нет, и если кто-то убил Эми, расчищая нам путь, то бедняжка, упокой, Господи, ее душу, погибла напрасно.
Ибо между нами ничего не осталось.
Ничего. Внезапный прилив любви, нахлынувший при вести, что он оправдан, испарился без следа.
Мало кто верил в его непричастность; в моих ушах стоял злой смех всей Европы. Это было невыносимо, и с каждым днем моя любовь к нему выгорала в трескучем пламени скандала и жгучего стыда, точно так, как любовь к моему второму лорду, моему лорду Сеймуру…
Ничего…
— Ваше Величество?
Он опустился на колено перед моим помостом, в черном с головы до пят, со следами пережитых страданий на челе, припал к моей руке, поднял глаза… И что же я почувствовала?..
…Ничего…
Пришла зима, мягкий, сиротский, как говорят в народе, декабрь; стояла немыслимая теплынь, и вспышка не свойственных зиме болезней осиротила многих. Год заканчивался на редкость неудачно; мало было мне бедняжки Эми, теперь и другой призрак преследовал меня по ночам и заполнял дневные мысли, тревожил моих лордов и вызывал злые, испуганные пересуды.
Ибо на устах у каждого было: «Какие вести из Франции?» А за этим скрывался другой вопрос:
«Какие вести о королеве?»
— Без сомнения. Ее Величество ждет далеко не радушный прием, — обнадеживал Сесил. — С пяти лет она не бывала на родине, не знает ни слова по-английски и по-шотландски, а шотландские лорды сейчас на коне и Римская Церковь низвергнута.
Однако я была слишком наслышана об ее умении побеждать, чтобы тешиться подобными надеждами. И я знала, что Божья битва еще не закончена. «Любой поворот событий не сулит Англии ничего хорошего! — яростно возражала я. — Если ее встретят мирно, если народ примет ее саму и ее римскую веру, мы получим форпост Ватикана на наших северных границах! А если шотландцы восстанут против ее французских повадок и папизма, мы получим мятеж и войну у самых своих рубежей!»
Всю жизнь Мария была мне как кость в горле, но даже я не пожелала бы ей приема, ждавшего ее на родине!
— Вот ведь паскудный народ — шотландцы! — взорвался, прознав о визите, старый лорд Парр, маркиз Нордгемптон, брат покойной дамы Екатерины.
Она высадилась в Эдинбурге, а там громогласный Нокс уже вовсю поносил ее на улицах — ликовал по поводу ее утрат, смерти мужа и свекра, — кричал, что «Господь десницею Своею поразил смрадный род, с которым она спозналась, одного в око, другого в ухо!»
Однажды в Холлирудском дворце она потребовала музыки: кашляющие деревянные духовые, визжащие скрипки и воющие ребеки вызвали у ее французской свиты отчаянный хохот.
Она попыталась создать совет лордов. Я-то считала, что мне очень не повезло с полудюжиной тайных католиков среди моих двадцати советников, но у нее из двенадцати лордов двенадцать оказались несгибаемыми протестантами и все, как один, ополчились против нее. В первый же вечер на родной земле, когда она заказала приватную мессу, чтобы возблагодарить Бога за счастливое завершение дальнего плавания, чернь на улитках взбунтовалась.
