Я склонился над ним, и Олд Уоббл, собрав остатки своих сил, вымолвил еле слышно, прерывающимся голосом:
— Мистер Шеттерхэнд! Вам известно все-все. Вы знаете старую песню о вечности?
— О вечности? А как она называется?
— «Вечность — это волшебная страна»…
— Да, знаю.
— Спойте ее.
Я выразительно взглянул на Олд Шурхэнда, стоявшего поодаль, сел рядом со стариком и спел ему старый церковный гимн, который начинался так:
О, вечность, о слово Грома!
Ты Меч, пронзающий души.
Уже завтра, а может быть, сегодня
Я попаду в твои руки.
Казалось, пение проникало во все поры старика — его лицо светлело и становилось даже одухотворенным. Он попытался подтянуть мне, а потом вдруг громко спросил:
— Сколько надо времени, чтобы отпустить грехи? Ответь!
— Если честно, одно мгновенье, — ответил я.
— Это мало, у меня слишком много грехов, больше, чем звезд на небе. Кто мне их отпустит? Вы это можете, мистер Шеттерхэнд?
— Для этого есть Бог. Только он может это.
— Если бы я раньше знал о вас! Вам столько пришлось со мной возиться! Я лгал Богу и насмехался над ним, а теперь не хочу без него помирать.
— О Боже, — прошептал Олд Шурхэнд со вздохом. — Много я видел смертей, людей, бывало, на моих глазах, как ветром, косило в бою, но такое вижу впервые.
Стоны старика собрали всех остальных наших товарищей. Они окружили несчастного, глядя на него с сочувствием. Я засунул ему руку под куртку и нащупал сердце. Слабые толчки были слишком порывисты и нерегулярны, кожа старика постепенно принимала синеватый оттенок, как у мертвого…
— Шапки долой, ребята. — Секунды складывались в минуты, те — в четверть часа. Наконец Олд Уоббл открыл глаза и уставился на меня. Взгляд у него был чистым и спокойным, голос тихим. Он сказал:
— Я долго спокойно спал. Во сне видел родной дом и возле него — мать, которую я до этого никогда не видел. Я был зол, очень зол и обругал ее, но потом попросил у нее прощения, и она поцеловала меня. Меня никто в жизни не целовал, только, может быть, в смертный час поцелует. Это и есть прощение, которое я просил у Бога, Шеттерхэнд?
— Да, это оно и есть, — ответил я просто.
Улыбка коснулась его сведенных судорогой черт, потом все тело старого ковбоя пронзила еще одна судорога, и он умер.
Что за удивительное создание человек! Еще совсем недавно меня обуревали совсем другие чувства к усопшему. А сейчас я стоял возле его тела с тяжестью на сердце, будто умер мой близкий друг! И я был не одинок в этих мыслях. Хаммердал подошел, взял руку Уоббла и тихо сказал: «Спи спокойно. Если бы ты знал, что ждет тебя, ты бы не стал совершать многое в своей жизни! Пит Холберс, дай ему свою руку!»
Холберсу не надо было этого говорить, он и так был рядом. Подойдя к Олд Уобблу, он сказал грустно:
— Прощай, старый король. Твоя королевская власть закончилась. Если бы ты остался жив, то похоронил бы нас, как мы сейчас трампов. Пойдем, Дик, положим этого старого греховодника в его последнее прибежище.
— Нет, только не сейчас, — сказал я. — Сначала нам самим надо обосноваться здесь основательно.
— Разве нам не надо ехать дальше? — спросил Хаммердал.
— Сейчас только два часа дня. Не стоит искать новый лагерь. Мы останемся здесь.
— А юта и Генерал?
— Пусть идут. Они от нас никуда не денутся. Раньше мне казалось, что у нас нет времени. А сейчас у нас его предостаточно.
— Виннету согласен со своим братом Шеттерхэндом, — заявил апач.
Все складывалось так, что нам приходилось оставаться на полуострове. Лишь один из нас не соглашался на это — Шурхэнд. Он отозвал меня в сторону и сказал:
— Я не могу оставаться здесь, мистер Шеттерхэнд. Я поеду вперед, но тайно, чтобы никто не знал. Не выдавайте меня, пока я не уеду, ладно?
— Так ли уж необходимо, чтобы вы уезжали? А остаться вы не можете?
— Я должен ехать!
— Один?
— Абсолютно один!
— Хм… Вы, конечно, опытный и бывалый вестмен. Но что же мешает вам остаться с нами?
— Не могу сказать.
— И я даже не могу узнать, куда вы направляетесь?
— Нет.
— Н-да… Я не имею права что-либо вам советовать, Но ваше поведение граничит с недоверием.
Он ответил, смутившись:
— Мое доверие к вам осталось прежним, но речь идет о тайне, которую я не могу вам открыть.
— Даже мне?
— Даже вам, — бросил он раздраженно.
— Well. У каждого свои секреты. Но ведь мы с вами вместе хлебнули не одни фунт лиха. Я не могу сказать, что это дает мне какие-то особые права, а вам — обязанности, но все же мы должны доверять друг другу. Вы действительно не хотите ничего мне сообщить?
— Вы, конечно же, подразумеваете мой плен у юта?
— Именно.
— Я же сам освободился из него.
Я заговорил с ним примирительным тоном:
— Я в этом не сомневаюсь. Давайте замнем эту тему. Скачите, Бог с вами, я вас не держу.
Я уже повернулся, чтобы уйти, но тут он взял меня за руку и попросил:
— Не сердитесь на меня, сэр. Мои слова звучали как проявление неблагодарности. Но вы же знаете, что я не таков.
— Да, знаю.
— Я хочу сказать вам только одно. Я стал таким скрытным потому, что боюсь: вы захотите от меня избавиться, когда узнаете, кто я такой на самом деле.
— Какая чушь! Будьте, пожалуйста, тем, кто вы есть. Олд Шурхэнд — парень что надо, это все на Западе знают.
— Но я сын каторжника.
— Ну и что?
— Как, вас это не шокирует?
— А что здесь такого?
— Подумайте только — каторжника!
— Мне известно, что в тюрьмы и на каторгу попадали и порядочные люди.
— Мой отец и умер на каторге.
— Печально, но это все же не повод, чтобы не дружить с вами!
— Моя мать тоже была каторжанкой!
— Какой ужас!
— И мой дядя…
— Бог мой!
— И оба бежали.
