Андеграунд, или Герой нашего времени

— Писатель — это вы? — спросил толстяк капитан, отыскав меня глазами. Вспомнил.

Я встал и кивнул:

— Я.

Непонятно почему, все опять дружно захохотали. Или мой интеллигентско-бомжовый полуседой облик так не соответствовал (в их представлении) дерзкому убийству прямо на улице?.. Я не успел почувствовать холодка страха. Меня прикрыла новая волна хохота. Следующая записка, которую капитан развернул, сообщала, что убитого частенько видели вдвоем с Дудаевым.

Подошел ближе к их палаткам. Я даже не знал, работал ли убитый в одной из них или, возможно, поставлял им товар. Я просто постоял. Посмотрел. Они занимались продажей, веселым вечным своим трудом. Глядели дружелюбно...

Как поединок. Я защищал. Не те малые деньги, которые он отнял (совсем мало) — я защищал «я». Он бы ушел, отнявший и довольный собой, а я после пережитой униженности не находил бы себе места: я бы болел! Уже на другой день, уже с утра, нервный и озлобленный (на самого себя), я бегал бы возле их палаток, ища там ссоры (потому что я даже лица его в столь поздний час не запомнил; один как другой). Представил себе пустое и постыдное утро, этот стон зубной боли: «Ннн-н-ыы!..» — Бегал бы, крутился бы возле палаток в злой беспомощности — в невозможности найти обобравшего меня среди полусотни торгующих его соплеменников.

На той ночной полутемной скамейке (фонарь светил с одной стороны) он мелкими глотками пил водку. Он велел мне вывернуть карманы. А я его спросил:

— Зачем тебе деньги? так мало денег — зачем?

Он хмыкнул:

— Приду — бабе скажу. Мол, пугнул одного, он сразу мне отдал.

Я промолчал.

— Ей нравится, когда я говорю «пугнул инженера», — она смеется.

— Ну и что?

— А ничего. Она засмеется, а когда она смеется, мне хочется ей лишнюю палку кинуть.

Он сказал инженера, что значило в обиходе — бедного, значило не умеющего жить. Он не знал, что вновь (второй раз за этот день) больно попал в мое бесправное прошлое. Его ошибка. Засветил, образно говоря, еще один фонарь. Плевать, что для какой-то его бабы я — инженер, плевать, что она засмеется. Ведь вовсе не из жалкости и не из страха я вывернул карманы, а от неожиданности. Я всего лишь уступил неожиданному нажиму. (Он не мог в такое поверить.) А ведь я вполне мог отдать и уйти с вывернутыми карманами. Я ушел бы. Рефлектирующий человек. Просто человек. И не стал бы из-за такой мелочи, как деньги (да еще такие плевые деньги!), связываться с ним и выяснять отношения. Если бы не мое «я».

Теперь я стоял возле их палаток.

— Ну, что отец? — они заговорили со мной. — Купить что-то хочешь, а денег маловато?.. Верно говорю?

— Верно.

Мы засмеялись — и они, и я. Но смех этот был совсем иного рода, без насмешки. Мы смеялись, потому что сама жизнь смешна, а не я, не они и не кто-то другой или третий. (Смешная жизнь без денег.) Но для меня разговор значил. Мое «я» сурово подталкивало меня к ним ближе — не давало увильнуть ни даже просто обойти их, торгующих, сторонним шагом. Стой. Ты честен перед ними. Стой и держи взгляд.

— Как торговля? — спросил я. (Беседуем.)

— Да так, отец. Помаленьку!

Сбоку, более пожилой, стоявший с лотком хурмы, воскликнул:

— Ни то, ни се. Сэмь-восэмь!..

Засмеялись. Заговорили, что осень хороша, да жаль, кончается. Ночи прохладны... А тот, что сбоку, пожилой кавказец протянул мне здоровенный и роскошный плод хурмы. Угостил. Я чуть не сбился на виноватость — начал было преувеличенно благодарить, улыбаться, но остановился. Стоп. (Я не виновен.) Я только чуть подбросил в руке золотой плод, подбросил — поймал, тем самым вполне оценив взятое: благодарю!..

В пустой квартире Конобеевых я позволяю себе подумать о чае (и чтоб вкус крепкой заварки). К сладкому чаю что-нибудь на прикус, можно черный солоноватый сухарик. На полке у меня большая (обувная) коробка, полная черных сухарей к чаю и про запас. Они аккуратные, величиной со спичечный коробок — коричневые, ровно подгорелые кубики.

В помощь срабатывает то расслабляющее (и одновременно испытывающее нас) полуголодное терпение, с которым впадаешь в вид спячки. Притих. Экономлю движения. Жду чай... Что случилось, то случилось. Я сожалею: мне жаль. Мне ведь и точно жаль, что я убил его, этого случайного человека (дорого с него взял за попытку ограбления — за попытку унизить меня, это точнее). Жаль и сожалею, но вот раскаяния... нет.

Словно бы под водой, под толщью морской воды, нечто от глаз скрытое (заскучавшая совесть? притихшее «я») ползет по дну, как тихоходный краб. Медленные, переступающие по песчаному грунту движения... Кто, собственно, спросит с меня — вот в чем вопрос. Бог?.. Нет и нет. Бог не спросит. Я не так воспитан. Я узнал о нем поздно, запоздало, я признаю его величие, его громадность, я даже могу сколько-то бояться Бога в темные мои минуты, но... отчетности перед ним как таковой нет. Не верю в отчет. Но уж тем более никакой отчетности перед людьми и их суетой. Что люди для отдельного, как я, человека?!. Что мне их нажива и само обустройство их жизни — их же и проблемы.

Я вдруг рассмеялся логике: представилось логичным, что, как у хорошего школьника, единственная для меня ценность (которая и сейчас в цене) — известна. Единственный коллективный судья, перед кем я (иногда) испытываю по вечерам потребность в высоком отчете — это как раз то самое, чем была занята моя голова чуть ли не двадцать пять лет — Русская литература, не сами даже тексты, не их породистость, а их именно что высокий отзвук. Понятно, что и сама литература косвенно повязана с Богом, мысль прозрачна. Но понятно и то, что косвенно, как через инстанцию, отчет не дают. Литература — не требник же на каждый день...

Так я рассуждал, вернувшись с милицейского опроса в той телевизионной комнате. (Дело явно закрывают. Финиш.)

Освободившись от треволнений ментов и суеты людей (от одной из навязанных ими забот) и став душой легче, я сделался в меру философичен — варил овсянку, готовил ужин. Покой ощущался. Покой в руках — вот где был главный теперь покой. Люблю свои руки! Взаимоугадывание чутких движений и лад — обе руки сделались легко согласованны, чуть обмякшие, огрузлые от непотраченной силы. Было удачей, что я столкнулся с грабителями в этот помеченный рефлексией день — в этот же вечер.

Поел, прибрал (был у Конобеевых) и вовремя вспомнил, что сейчас какой-то популярный ТВ-фильм, народ жаждет, а значит, полный вперед и проверь! — и вот уже иду, руки в карманы. И сразу на этаж, в квартиру Соболевых, где и обнаружил людей. Двоих, это обычно. Тати не жнут, а погоды ждут. Приход их не был ограблением — попыткой. В коридорах общаги как раз опустело, признак мыльного фильма, час этак одиннадцатый. У дверей я уже поигрывал ключами в кармане. А из замочной скважины Соболевых струилась толика света. Ого! Возможно, я сам забыл и там горит, нагорает со вчерашнего вечера (плохо!). Но, конечно, сердце тукнуло об опасности. Открыл — быстро вошел. Двое. Оба сидели в креслах, пауза.

Мрачные, чуть встревоженные хари: возможна разборка.

— Мужики. Надо уходить, — обратился я. Просто и без нажима, как к своим, а голос бодр: — По телевизору, говорят, фильм хороший! По домам пора...

Могли пригрозить, приставив пистолет — газовый; у ближнего ко мне (торчком заткнут в кармане). Могли затолкать меня на кухню. Запереть в ванную, тоже бывает. (У них был выбор.) Но и у меня какие- никакие приемы. Важен момент. А ведь оба сидели у столика в креслах!

Пользуясь замешательством, минутным, разумеется, я прошагал к шкафу и вынул початую бутылку водки (в шкафу ее и держу), два стакана (два и держу) — после чего налил им. Обоим. Все очень естественно. Замедленными движениями, не вспугивая ни взглядом, ни словом, я поставил стакан перед тем и перед другим, каждому — хорошие манящие две трети. Глотнул крепко из горла сам, не отрава.