— Только в очках. И пляшет на крыле самолета.
— А самолет летит?
— Да. Самолет летит. Снег страшный валит. Пурга. А она танцует...
— И в очках?
— Да.
— Слушай... Дай-ка мне посмотреть на эти очки.
— Нет, милый. Ты же без денег. Будешь пускать слюни и приставать к ней еще больше... Кассета любительская. Самодельная...
Тартасов хотел оскорбиться, но... но вновь помедлил. (Как-никак жизнь продолжалась.) Он лишь нахмурил брови.
— Сережа. Ты обиделся?
Тартасов молчал.
— Сережа!
Тартасов молчал. Говорить в этот гадкий безденежный миг с бывшей цензоршей не о чем. Да и не было у него сейчас слов. Цензурных... Зато молчаньем и подчеркнутой паузой Тартасов, как известно, умел достать любого визави. (С пользой для себя передать инициативу — перебросить.) Умел молчать минуту. Умел молчать пять...
Лариса Игоревна, вздохнув, встала из-за стола — ладно, Сережа. Ладно. Не дуйся.
И вышла. Чтобы помочь. Пошла-таки попробовать уговорить новенькую.
Увы.
— ... Нет! нет! я видела его! — заартачилась девица. — Я разглядела: он старый и унылый. Козел. Не хочется мне.
Тартасов через стенку отлично все слышал.
— Без денег не сумею. Не захочется... Лариса Игоревна, миленькая, вы же были молодой. Вы же помните, как хотелось, чтобы мужчина был интересный! чтоб смеялся молодо, от души. Чтоб веселил, если уж он без денег! Хоть немножко любить его хочется, — правда?.. Лариса Игоревна, вы уж поймите... прошу вас.
Лариса Игоревна не настаивала. Вдруг тихо с ней согласилась:
— Понимаю.
Вернулась. Стала было подыскивать слова. Но Тартасов ей сразу буднично и спокойно — мол, не пересказывай, все слышал.
Лариса Игоревна села напротив. Не зная, что дальше.
Помолчали...
— Ты как ищешь узкое место?
Она уже спрашивала его об этом. (И забыла.)
Он засмеялся:
— Глазами.
Ей хотелось пожалеть его, но боялась своей же жалости. Боялась протянуть руку и коснуться, скажем, его плеча. Коснись, и вся подтаешь. Глаза первые потекут...
Она предложила:
— Давай вместе?
Но и когда летели узким местом (рука за руку), Тартасов опять закапризничал — что за мужик! все ему не то и не так!
Ветром захлестывало рот, в ушах свистело, а он стал ей кричать. Слова едва разобрать! обрывками! — Поглубже... Спуститься, мол, в прошлое им обоим... Зачем?.. А чтобы по времени отсюда подальше. Чем оба они окажутся помоложе, тем лучше! «Поглубже! Лариса! Слышишь меня — поглубже!» — вопил он, мол, там им будет слаще, там и деревья зеленее! и солнце желтее!.. Вечная мужская жадность, что сродни вечной же их неуверенности.
Тартасов впереди... Еще и дернулся, поймав поток воздуха. Она потянулась руками — а он уже опережал, уже не достать. Поздно... Опять будут врозь, что за человек!
— Сережа! — запоздало крикнула она на самом выходе из узкого места.
Одна в полете, вдруг огорчившись (зачем ей прошлое без него?), она попыталась развернуться и резко приземлилась (привременилась). Оказалась — недалеко. Почти... почти сразу же за узким местом.
Был тот прожитый день, когда Лариса с утра уже обошла (оббегала) две редакции и три библиотеки: все впустую... День за днем поиски. Ни даже мучеником строчек (читчиком ночным), ни бегать клерком — ничего. Ноги устали... Нет мест, уважаемая! Ищи где хочешь.
А место вдруг нашлось. Да, у метро. Все тот же бортик — невысокий забор из гнутой трубы. Присесть и горько думать! (И курить.) Таких сидело на бортике человек десять-пятнадцать. Чего-то в жизни не угадавшие (не нашедшие). Не знающие, куда теперь идти дальше. Тоже люди... В растрепе чувств. Упершиеся глазами (бессмысленно, но твердо) — в траву, в асфальт, в носок туфли...
Сейчас она тоже выкурит, сейчас затянется горестно-сладким дымком. Но... Лариса отбросила сигарету. Встала. Села вновь... Вот так нежданно (вдруг) приходит к нам извне волевое решенье. Да. Да. Она уже не курит. Точка. Не курит!.. Вынув из сумочки, выбросила всю пачку.
Волевое усилие (над собой). Словно бы Лариса сама себе помогла — сама себе велела. Волна торжества... И возникшая (сопровождающая) странная боль: сдавило плечи, грудь, бедра — ее стиснуло. Как будто на нее, на Ларису, надевали сейчас что-то узкое. Как будто робу. Жесткую и, кажется, пластмассовую — не робу, а трубу. И не на нее надевали, а наоборот (относительность наших ощущений) — она сама, своей и не своей волей, протискивалась в довольно узкий и тесный ход.
Понятно: она же находилась как раз за узким местом. В шаге. И теперь, по ходу времени, она его (узкое место) проживала снова. По ходу жизни... Пульс участился, Лариса приоткрыла губы, дыша открытым ртом. Протискивалась в новое время.
Это после узкое место будет ею проскакиваться со свистом, с ускорением. Это после — как по тоннелю. Это после можно будет пронестись через десятилетия назад-вперед с ветерком. И с пощелкиваньем в ушах от внезапной смены давления... А пока что тяжело. Пока что со скрипом... С болью... С обдираньем бедер. С тошнотой.
Подумала (успела подумать) — не я одна, весь люд, все мы, весь город. Протискиваем души. А заодно (необходимость) протискиваем и тела. С трудом дыша... Едва сдерживая тошноту... Как медленен ход времени, когда ты с ним совпал!
Но вот ее бедра, сдавленные, как обручем, отпустило. Лариса Игоревна задышала ровнее. Уже поднялась с бортика, на котором присела. Уже шагнула... первый шаг в новом времени. К входу в метро.
Она — и не она.
Если внешне, то Лариса Игоревна смотрится по-иному; строже; суше. (И не курит.) Уже другая. А взглядом посвежела, взгляд ее стал проще. Добрее... А как там наше чувство, как любовь?.. Да, любит.
Лариса Игоревна продолжала любить. Узкий тоннель протащил ее в новое время вместе с ее длящимся чувством. Дал ей протиснуться. Но чувство тоже поскребли скребком. Кой-что содрав. (Позолоту.) Чувство стало зорким, чувство научилось видеть: да, любила... этого исписавшегося Сергея Ильича Тартасова, нелепого и безденежного. Любила хвастливого, фанфаронистого, чуть что распускавшего перья мужчину, с красивой головой и с приятно рокочущим баритоном.
Зато теперь ее любовь к Тартасову держалась несколько поодаль. Чувство словно бы потеснили — в шкафчике памяти.
Здесь же, у выхода-входа в метро, Лариса Игоревна услышала робкий, ломкий девичий голосок:
— Мужчина! Не хотите познакомиться — я Ляля. Меня зовут Ляля...
Обернувшись, Лариса Игоревна впервые (впервые в своей совковой жизни) увидела такую девчушку.
