Молоденькую, курносую. Со светлым лицом. Топчущуюся у метро на асфальте и смешно предлагающую себя проходившим мимо Иван Иванычам и Петрам Петровичам. Голодная, зябкая, чулки в дырках...
Тартасов же (невезучий), пронесшийся в свое прошлое поглубже, угодил к зубному хирургу. Сидел, подвигаясь со стула на стул. Смирившийся с предстоящей мукой, как это бывает у крупных мужчин в такие минуты. Сидячая очередь...
Подавленный, он уже был не в состоянии осознать, что за день и час ему здесь выпали (а ведь случайно! ведь мог переиграть!). Он только подвигался, как загипнотизированный, к той двери. Со стула на стул — все ближе и ближе. И ведь вошел в кабинет! И так тяжко драли ему зуб два здоровенных мужика. Тот самый (памятный до сих пор) шестой жевательный. Крошили, дробили, наконец, ликуя, вытащили — несколькими страшными обломками, ну, молодцы!.. победители!.. Тартасов вышел из кабинета, сел, его трясло.
Он помалу сплевывал, склонившись над урной, почти доверху забитой кровавыми сгустками зажеванной ваты. А рядом с урной — щель в линолеуме на полу. Прямо у ног. Отверстие поманило его прохладой и темнотой. Только тут догадался. Вот оно! (Почему не получасом раньше, когда сидел в очереди?) Тартасов напрягся и... ввинчиваясь в темь узкой щели, вырвался из неласковых прошлых дней.
В отдаленной комнате тихо. (Здесь девочкам можно расслабиться. Покурить.) Голос Ларисы Игоревны... Да, с просьбой. Да, она к ним с просьбой. Минуту внимания.
— Девочки... Кто писателю даст в долг? Вы же знаете, иногда на ТВ выступает. Хороший человек.
После секундной паузы девичий голосок спросил:
— Денег?
— Нет. Не денег.
И тотчас послышалось хихиканье. А затем кто-то из них (Галя? Ляля? Вот не ожидал!) дважды с ехидцей переспросила — мол, что это за писатель?! Почему это писателю — в долг? В наши-то дни разве бедность не порок?
Тартасов толкнул дверь и вошел. Он был возмущен. Он ждал честного снисхожденья. А они!.. Неужели она, дрянь молоденькая, к нему ничего не чувствует? Хотя бы человеческого, хотя бы просто дружеского?
— Ляля...
Его красивый баритон задрожал.
— Ляля, — голос еще гуще, интимней. (Какая терпкая горловая дрожь.)
Но девица молчала.
Тартасов обиженно чертыхнулся — уйду сейчас совсем!
Он повернулся. Он медленно-медленно уходил. Эти нынешние страстотерпки насмешливо смотрели ему вслед. Пиявицы. Он ждал оклика Ляли — ничуть не бывало! Ни она, ни Галя не дрогнули. И Рая, стоя с ними рядом, помалкивала. Эти помешавшиеся на деньгах... эти маньячки смотрели ему вслед! Отчасти даже весело. Покуривали!..
Тартасов хлопнул-таки дверью. Ушел.
Но недалеко. На улице его охватили сомнения. Почти сразу же. И как раз у телефонной будки... Выискав в кармане жетон, Тартасов уже спешил, уже звонил старинному своему приятелю. Тоже литератору.
Саша Савин, когда-то друг юности, взял наконец раскалившуюся трубку. Стареющий романтик (того же амбициозного поколения), Саша сказал Тартасову несколько устало:
— Я слушаю.
Тартасов попросил денег.
Да, да, ему очень-очень нужны! взаймы! ему сейчас же необходимы деньги!.. Зная Сашу Савина, он не мог по-дружески не попудрить ему мозги. С ходу пообещал. Несколькими днями позже... да, да, чуть позже он, Тартасов, организует Саше выход на ТВ, пригласив на свой престижный «Чай». А что?.. Они посидят, поболтают об искусстве, ничего особенного... Немного ностальгии... Пусть только старый друг поможет Тартасову сейчас с деньгами.
Саша извинился.
— Извини, — сказал. — Я, Сережа, не вполне тебя понимаю. Я современный человек. Ничего не могу с собой поделать. И поэтому сначала твою
Тартасов нажал чуть сильнее — деньги, Саша, нужны сейчас. Немедля.
Саша немного помолчал, поразмышлял:
— Извини, старина. Я современный человек. Деньги — позже.
Чертыхнувшись, Тартасов бросил трубку, жаль было жетон.
Сказать честно, оба темнили. Тартасов, разумеется, не мог, не имел возможности пригласить кого бы то ни было на «Чай» в обход высокого начальства. Начальники сами любили посмаковать звучные имена, выбирая, кому из них к чаю конфету дать и кому нет. Сами и решали.
Но и Саша для Тартасова ничего посеребрить не мог. Бедствовавший, Саша попросту хорохорился; у него не было денег. Совсем не было.
— ... Где ты есть? где это ты пропадаешь?!. Ты что — не доверяешь своим девочкам?.. С ума сошла! Или ты теперь подглядываешь? Шлифуешь их таланты?
— Я работаю, милый.
Тартасов продолжал возмущаться — мыслимо ли! Так надолго пропасть в трех комнатах! ну да, да, у нее соединенные трехкомнатные квартиры, но все равно шесть комнатушек и две кухни — это еще не лабиринт!
Поворчав еще немного (для разгона), Тартасов стал выпрашивать в долг хотя бы Раечку.
— Боже мой. Что за жалкий цветочек! Какие у нее нищенские коленки...
— Она изящна.
— Ее коленки хочется прикрыть. Зачем ты ей позволяешь мини-юбку?
Лариса Игоревна вздохнула:
— Поговори с ней сам, милый.
— Что я!.. Ты поговори. Воздействуй на нее. Скажи, что я с телевидения. Ты умеешь на них влиять. Ты для них все — и честь, и совесть! и мать родная!..
— Не преувеличивай.
— Деньги, деньги! Одни только деньги!.. — распалялся Тартасов.
Его возмущала сама капитальность перемен в психике человека: он всю жизнь выпрашивал, а теперь ему велят выторговывать. Какое падение!.. Но ведь все вскользь. Все — для богатеньких. Для этих жирных. Не зря же русская литература их так больно била. За что-то же их драли, секли Гоголь и Достоевский, святые времена!
Лариса Игоревна на миг погрустнела:
— А я вспоминаю твою последнюю повесть. Ты умел сказать о женщине... В поезде... В вагоне поезда... Она... где ты пишешь о ее подрагивающей улыбке. Прекрасные горестные строки.
— Ты, помнится, эти строки не очень-то жаловала.
— Я их любила.
— Любила?
— Да... Но я была служакой — я была глупой, милый. Я была совсем глупой.
Выдвинув ящик стола, Лариса Игоревна взяла давнюю книгу Тартасова — старенький зачитанный экземпляр. Из книги выглядывали три беленькие закладки. Тартасов спросил... Эти странички, что с закладками... Странички, небось, знает уже назубок? Нет, возразила Лариса Игоревна, эти места в его повести она как раз забывает. Все остальное — да, наизусть...
— Гм-м, — произнес Тартасов.
Он заметил, как, поддавшись памяти, Лариса Игоревна уже моргнула мелкой слезой. И вновь
