— Ему нечего говорить, а нам нечего спрашивать. Надо немедленно произвести обыск у него в комнате.
— А мы имеем право?
— А мы без права. А может, Баньковский разрешит? Вы разрешите, гражданин Баньковский?
И Зырянский спрашивал насмешливо, и насмешливо смотрели на Баньковского колонисты, а все-таки Баньковский ломался:
— Я определенно не возражаю, но только вы и права не имеете. Это, если каждый будет обыскивать…
— Тогда мы без разрешения…
Все вперились взглядами в Захарова, он махнул рукой:
— Нет, этого случая мы не пропустим. Какие там еще разрешения? Вы, Баньковский, пойманы на месте преступления, и с вами мы церемониться не будем.
— А кто поймал? — закричал Баньковский.
— Мы поймали, понимаете, мы? Торский, посылай комиссию для обыска — три человека.
Комиссию сразу наметили: Зырянский, Чернявин, Похожай.
— Отправляйтесь, — сказал Торский, — старшим — Зырянский.
— И Баньковского брать?
— Я никуда не пойду и ключей не дам. И решительно протестую.
Филька воспользовался паузой и произнес басом:
— Иди, Баньковский, не валяй дурака.
Баньковский после этого молча вышел вместе с комиссией.
Только теперь вспомнили все, что на середине стоит с разбитым носом Рыжиков. Захаров негромко сказал:
— Может быть, Рыжиков нам что-нибудь расскажет?
И к общему удивлению, Рыжиков поднял печальное лицо, из тех лиц, которые просят и молят о понимании и сочувствии. Моргая глазами, страдальчески морщился и… очень много интересного рассказал бригадирам. Может быть, он рассчитывал, что его искренность подкупит колонистов, может быть, хотел всю вину свалить на Баньковского, но темных мест после его рассказа не осталось. И пальто, и занавес, и серебрянные часы, и множество всякого инструмента перестали быть таинственными. И французкие ключи он подбросил Левитину, и два раза поджигал старый стадион. Рассказывал Рыжиков монотонным, страдающим голосом, без увлечения и без подробностей, но не забывал морщиться и моргать:
— Баньковский сказал: если бы на бригадиров думали! Чтоб у них бригадиры в подозрении были!.. А я согласился. А потом взял у Воленко часы и еще хотел подложить что-нибудь зырянскому, только Баньковский так говорил все, а я говорю ему: не поверят про Зырянского.
Когда он кончил, Захаров спросил:
— Что же ты… из-за денег?
— На что мне деньги. Это все Баньковский говорил. И про моего отца говорил: отец твой хорошо жил, а ты теперь пропадешь через Советскую власть. Ну а я слушал, конечно, по глупости, и все делал. А мне отец что, я про отца не думаю…
— Так, — произнес Зырянский, — ты меня уже разжалобил. У меня слезы на глазах, видишь?
Рыжиков посмотрел в глаза Зырянского и отвернулся. Ничего он там не увидел, кроме самого беспощадного приговора.
Через час приехал Крейцер, вызванный Захаровым по телефону. Он вошел в комнату, как и раньше всегда входил, бодрый и способный смеяться, но не смеялся, а сказал, отвечая на общий салют:
— Здравствуйте, дорогие! Поймали? Обыск сделали? Правильно. Фрезы нашли? И штангены? Хорошо. А давайте-ка я с ними еще по секрету поговорю. Впрочем, я с одним Баньковским — два слова.
В кабинете Захарова он не больше пяти минут поговорил с Баньковским, вышел оттуда и сказал:
— Это только ниточка. А клубочек НКВД распутает. Надо их отправить в город. Алексей Степанович, хороших хлопцев, чтобы не выпустили, человек шесть!
— Выпустить? О, на что угодно, а на этоу наших способностей, кажется, не хватит. Зырянский, конечно.
— Я не пойду с Зырянским, — прохрипел Рыжиков.
— Почему?
— Я не пойду. Он меня… он меня убьет.
Крейцер весело повернулся к Зырянскому:
— В самом деле? Алеша!
Зырянский побледнел и сжал губы:
— Я за себя не могу ручаться.
— Здорово, — сказал Крейцер. — Кто же тогда?
