собой детей и бросили животных, убегая от черного дождя, как армия бродяг и старьевщиков. Но они не брали с собой одеяла, потому что была середина июля. Никто не ожидал, что будет холодно. Они хотели только убежать от огня. Куда они бежали, где могли спрятаться? Холод наверняка подобрался к ним, и многие из них уже заснули в его объятиях глубоким сном.
Позади нее остальные скорчились на полу, на диванах, накрывшись коврами. Сестра опять затянулась сигаретой и потом глянула на резкий профиль Дойла Хэлланда. Он глядел в огонь, с “Винстоном” в губах, одной рукой с длинными пальцами на ощупь массируя ногу, в которой застрял металл. Человек чертовски сильный, подумала Сестра; он сегодня ни разу не попросил остановиться и дать отдых ноге, хотя от боли лицо его стало белым, как мел.
– И что вы собирались делать? – спросила его Сестра. – Навсегда остаться у той церкви?
Прежде чем ответить, он на минуту задумался.
– Нет,– сказал он,– не навсегда. Только до тех пор… Я не знаю… До тех пор, пока не придет тот, кто куда–то идет.
– Почему вы не ушли с другими?
– Я остался, чтобы исполнить последний обряд для стольких, скольких мог. За шесть часов после взрыва я исполнил этот обряд для стольких, что потерял голос. Я не мог говорить, а там было все больше умиравших людей. Они умоляли меня спасти их души. Умоляли меня взять их на небеса.
Он быстро взглянул на нее и отвел взгляд. Глаза у него были серые, в зеленых точках.
– Умоляли меня,– мягко повторил он,– а я не мог даже говорить, поэтому я давал им крест… и целовал их. Я целовал, чтобы они спали, и все мне верили.
Он затянулся сигаретой, выдохнул дым и смотрел, как он втягивается в камин.
– Церковь Святого Матфея была моей церковью больше двенадцати лет. Я возвращался к ней и ходил по ее развалинам, пытаясь понять, что произошло. У нас было несколько прекрасных статуй и цветные стеклянные витражи. Двенадцать лет,– он медленно покачал головой.
– Извините,– подала голос Сестра.
– А вам–то что? Вы к этому не имеете никакого отношения. Это просто… Что–то, вышедшее из–под контроля. Вполне возможно, что воспрепятствовать этому никто не мог.
Он опять взглянул на нее, но на этот раз его взгляд задержался на запекшейся ранке в углублении на шее.
– От чего это? – спросил он ее. – Выглядит похожим на распятие.
Она дотронулась до нее:
– Я раньше носила цепочку с крестом.
– Что случилось?
– Кто–то,– она запнулась. Как она могла описать это? Сейчас, пока ее сознание избегало этого воспоминания, даже думать об этом было небезопасно. – Кто–то сорвал его у меня,– продолжила она.
Он задумчиво кивнул и пустил струйку дыма уголком рта. Сквозь голубоватое марево его глаза смотрели в ее.
– Вы верите в Бога?
– Да, верю.
– Почему? – спокойно спросил он.
– Я верю потому, что однажды Иисус придет и возьмет всех, кто заслужил, в Царст…
Нет, сказала она себе. Нет. Это Сестра Ужас бормотала о том, о чем болтали другие старьевщицы. Она остановилась, чтобы привести в порядок мысли, и потом сказала:
– Я верю в Бога потому, что осталась в живых, и не думаю, чтобы через все, что я прошла, я могла пройти сама по себе. Я верю в Бога, потому что верю, что доживу до других дней.
– Вы верите, потому что верите,– сказал он. – Это ничего не дает для логики, не правда ли?
– Не хотите ли вы сказать, что не верите?
Дойл Хэлланд отсутствующе улыбнулся. Улыбка медленно сползла с его лица.
– Вы действительно верите в то, что Бог видит все, леди? Вы думаете, что ему действительно интересно, проживете вы на один день больше или нет? Что отличает вас от тех мертвых, что мы видели сегодня? Разве Бог не заботился о них?
Он взял зажигалку с инициалами.
– Как насчет мистера РБР? Он недостаточно посещал церковь? Он не был хорошим парнем?
– Я не знаю, смотрит ли Бог на меня или нет,– ответила Сестра Ужас,– но я надеюсь, что смотрит. Я надеюсь, что достаточно значительна, что все мы достаточно значительны. А что до мертвых… Может, им повезло. Я не знаю.
– Может, и повезло,– согласился он. Он вернул зажигалку в карман. – Я просто не знаю, что еще такого осталось, ради чего следовало бы жить? Куда мы идем? Почему мы идем куда попало? Я имею в виду… Ведь ни одно место не хуже другого, чтобы умереть, не так ли?
– Я не собираюсь скоро умирать. Я полагаю, что Арти хочется вернуться в Детройт. Я иду с ним.
– А после этого? Если вы то же найдете и в Детройте?
Она пожала плечами:
– Как я сказала, я не собираюсь умирать. Буду идти, пока смогу.
– Никто не собирается умирать,– сказал он. – Когда–то давно я был оптимистом. Я верил в чудеса. Но знаете ли, что случилось? Я постарел. А мир стал низменнее. Раньше я служил Богу и верил в него всем моим сердцем, до мозга костей,– глаза его слегка сузились, как будто он смотрел на что–то очень далекое через огонь,– как я сказал, это было очень давно. Раньше я был оптимистом, а теперь… Думаю, я стал оппортунистом. Я всегда хорошо мог судить, куда дует ветер, и должен сказать, что теперь сужу о Боге, или о силе, которую мы принимаем за Бога, как об очень–очень слабом. Гаснущая свеча, если хотите, окруженная тьмой. И тьма смыкается.
Он сидел неподвижно, просто глядя, как горит огонь.
– Вы говорите совсем не как священник.
– И я не чувствуя себя им. Я просто чувствую себя… измученным человеком в черном костюме с дурацким испачканным белым воротником. Это вас не шокирует?
– Нет. Не думаю, что меня теперь можно чем–нибудь шокировать.
– Хорошо. Тогда это означает, что вы становитесь менее оптимистом, не правда ли? – он хмыкнул. – Извините. Догадываюсь, что я выражаюсь не так, как Спенсер в Городе Мальчиков, а? Но те последние обряды, исполненные мною… от них во рту остался привкус пепла, и я не могу избавиться от этого чертова привкуса,– взгляд его скользнул вниз, к сумке Сестры. – Что это за вещь, которую я видел у вас прошлой ночью? Та стеклянная вещь?
– Это я нашла на Пятой Авеню.
– А можно посмотреть ее?
Сестра вынула ее из сумки. Камни, вделанные в стеклянное кольцо, вспыхнули яркими цветами радуги. Отражения затанцевали по стенам комнаты, и лица Сестры и Дойла Хэлланда стали пятнистыми. Он втянул в себя воздух, потому что он в первый раз мог наконец хорошенько рассмотреть ее. Глаза его расширились, искорки сверкнули в его зрачках. Он протянул руку, чтобы коснуться ее, но в последний момент отвел ее.
– Что это такое?
– Просто стекло и камни, сплавившиеся вместе. Но… прошлой ночью, как раз перед вашим приходом… эта вещь сделала нечто чудесное, нечто такое, что я не могу объяснить.
Она рассказала ему про Джулию Кастильо и понимание ими друг друга при разговоре на своих языках, когда их соединяло стеклянное кольцо. Он сидел, молча слушая.
– Бет сказала, что это волшебная вещь. Об этом я судить не могу, но знаю, что эта вещь довольно странная. Видеть, как она подхватывает биение моего сердца… А как она светится… Не знаю, что это такое, но я наверняка не выкину ее, будьте уверены.
– Венец,– мягко сказал он,– я слышал, как Бет сказала, что это может быть венец. Похоже на тиару, правда?
– Пожалуй, да. Хотя и не на такую тиару, какие выставлялись в витрине “Тиффани”. Я имею в виду… она вся изогнута и выглядит колдовской. Я помню, как хотела сдаться. Хотела умереть. И когда я нашла ее,
