И она действительно устроилась на краешке моего ложа.
Что я мог бы сейчас сказать об этой женщине? Что она была одета в немнущееся белое платье. Что она только что старательно причесалась. И… больше я не знал о ней ничего. Ее лицо и глаза были мне совершенно незнакомы. Лицо, совсем недавно живое и энергичное, превратилось в неподвижную маску, а глаза, знавшие все о жизни и смерти, теперь выражали только печаль и безнадежность. И еще страх. Непонятно. Теперь, когда все заботы легли на плечи мужчин, страх должен был уйти из ее глаз, а он остался, только спрятался поглубже и затаился в тонких горьких морщинках в уголках губ и век.
– Вы не доверяете мне, Филипп…
– Ну что вы говорите, Шарлотта, – возразил я, – почему я должен не доверять вам?
– Перестаньте, я говорю серьезно. Я ведь вижу, что происходит. Вы не хотите отвечать на мои вопросы. Вы вообще не хотите со мной разговаривать. Вы пользуетесь любым предлогом, чтобы не оставаться со мной наедине. За что вы наказываете меня? Чем я заслужила ваше недоверие?
– Вы считаете, Шарлотта, что я вам лгу. Ну что ж. Я действительно не святой. Иногда я немного кривлю душой, приукрашивая правду, а иногда мне вообще приходится называть белым серо-бело-малиновое и наоборот. И все же я никогда не смог бы солгать такой женщине, как вы.
Я действительно думал именно так. Я не собирался ее обманывать… Разве что это была бы ложь во спасение. Но это – совершенно другое дело.
– Почему же, Филипп?
– Я вряд ли сумею объяснить все связно. Я мог бы сказать вам, что не в состоянии солгать прекрасной женщине, которую слишком ценю, но вы могли бы тогда возразить, что я специально говорю непонятно, так, чтобы правда все же была вам недоступна. Я мог бы сказать, что никогда не лгу друзьям, но так я мог бы вызвать гнев Шарлотты Ставракис, которая не давала своего согласия на дружбу с профессиональным агентом-убийцей. Вот видите, Шарлотта, я не знаю, что сказать вам. И все же поверьте: я никогда не стану причиной ваших неприятностей и постараюсь, чтобы никто-никто в моем присутствии не стал их причиной… Может быть, вы не верите мне… Может быть, ваше женское чутье объявило забастовку…
– О, нет. Оно даже работает сверхурочно… – Ее взгляд был решителен, а лицо непроницаемо. – Я чувствую, – продолжала она, – что, не задумываясь, могу доверить вам даже мою жизнь.
– Вы рискуете, мадам, я могу согласиться.
– А если я не хочу, чтобы вы отказывались? – Первый раз она взглянула на меня без страха, потом опустила глаза и стала разглядывать свои лежащие на коленях руки. Это продолжалось так долго, что я последовал ее примеру, но, однако, не заметил ни в руках, ни в коленях ничего особенного.
– Вы спросили у меня, зачем я пришла… – наконец отозвалась она с улыбкой, которая словно была приклеена на ее лице.
– Я знаю, мадам. Вы хотели бы услышать одну историю. Это непросто, мадам. О начале этой истории могут рассказать только несколько человек в мире. А финал знает только один из них. И вы, мадам, обратились по адресу.
– Да, – признала она. – Я хочу знать все. Когда я дебютировала в театре, я играла маленькие роли, но всегда понимала, какое значение они имеют для целого спектакля. Это очень важно, иначе я бы ничего не смогла сделать. Здесь я тоже играю совсем небольшую роль, но мне дали текст и показали мизансцены, совершенно не объяснив смысла и содержания пьесы. Я появляюсь на три минуты во втором действии, не зная, что было в первом, и играю несколько эпизодов в третьем акте, не имея понятия, что будет в четвертом. Это унизительно для актрисы. И для женщины.
– Вы действительно не знаете, как начиналась эта история?
– Честное слово… Можете мне верить…
Я поверил ей, поскольку знал, что она действительно говорит правду.
– Тогда принесите мне чего-нибудь общеукрепляющего. Бутылка там, в кают-компании. Иначе я не смогу связать и двух слов.
Она охотно согласилась, и скоро я имел достаточно сил, чтобы связать не только два слова, но еще и двоих пиратов. Хотя неизвестно, что в данный момент было сложнее.
– Это будет рассказ о некоем триумвирате, – начал я, – в котором роли Цезаря, Помпея и Красса исполняли люди, хорошо, и даже очень хорошо вам знакомые: сэр Антони, его бухгалтер, а вернее, финансовый поверенный Лаворский и Долльманн – административный директор «Океанских линий Ставракиса», непосредственно связанных с «Нефтяным сообществом» вашего мужа. Сначала я думал, что шотландский адвокат Мак-Кольм и парижский банкир Анри Бишар работают с этой «святой троицей» в одной упряжке. Но я ошибался. Во всяком случае в отношении Бишара. Его пригласили, чтобы поговорить о делах, а при случае выведать информацию, необходимую для подготовки новой аферы. Но француз вовремя понял, куда ветер дует, и сбежал. Мак-Кольм последовал его примеру.
– Оба не остались тогда на «Шангри-Ла», они переночевали в отеле «Пальмира» и больше не появлялись на яхте.
– Возможно, им не понравилось, как ваш муж обращался с вами.
– Я тоже была не в восторге… Но в чем состоял замысел?
– Он был не так уж сложен. Но для его воплощения необходимо было, чтобы в исполнителях в полной мере присутствовали такие качества, как беспринципность, жестокость, неудержимое стремление к обогащению любой ценой, и одновременно отсутствовали понятия о жалости, чести и справедливости. Если бы это сочетание встречалось среди людей достаточно часто, пиратам уже очень скоро пришлось бы грабить своих коллег. Но поскольку это не так, у них остаются определенные преимущества перед честными людьми. Во всяком случае на первых порах. Так вот. Инициатором и мозгом всех махинаций был Лаворский – я думаю, что сумею это доказать в суде. Однажды он понял, что королевству Ставракиса насущно необходим прилив свежей крови – живых наличных денег, и решил, что нужно придумать что-нибудь незаурядное, используя, к примеру, морские возможности сэра Антони.
– Но мой муж миллионер. Он владеет самыми дорогими домами, кораблями, самолетами…
– Я имею в виду другое. Ему не хватало денег точно так же, как не хватало их владельцам заводов, газет и пароходов, которые в период великой депрессии десятками прыгали из окон верхних этажей
