последнюю барку, там положили ее мертвой петлей на огниво, теперь оставалось только осторожно травить снасть – то есть, завернув ее на огниво, спускать кольцо за кольцом, чтобы несколько ослабить силу напряжения. В первый момент, когда Порша завернул канат вокруг огнива двумя петлями, он натянулся, как струна, барка вздрогнула и точно сознательно рванулась вперед. В этот критический момент, когда натянувшийся канат мог порваться, как гнилая нитка, Порша осторожно начал его спускать на огниве. От сильного трения огниво задымилось и, вероятно, загорелось бы, но Исачка вовремя облил его водой из ведерка.
– Крепи снасть намертво! – скомандовал Савоська. – С коня долой...
Все сняли шапки и помолились на восток.
– Спасибо, братцы! – коротко поблагодарил Савоська бурлаков.
– Тебе спасибо, Савостьян Максимыч... С веселенькой хваткой!
XIII
Весь берег, около которого стояло десятка два барок, был усыпан народом. Везде горели огни, из лесу доносились удары топора. Бурлаки на нашей барке успели промокнуть порядком и торопились на берег, чтобы погреться, обсушиться и закусить горяченьким около своего огонька. Нигде огонь так не ценится, как на воде; мысль о тепле сделалась общей связующей нитью.
При выходе с барки Порша с обычными причитаньями ощупывал каждого бурлака, чтобы грешным делом нечаянно не зацепил с собой полупудовой штыки. Исачка и Кравченко были осмотрены им особенно тщательно, начиная с котомки и кончая сапогами.
– А я у тебя, Порша, беспременно сдую штыку, – шутил Исачка во время осмотра. – Верно тебе говорю...
– Без тебя знаю, что сдуешь, – стонал Порша. – Варнаки, так варнаки и есть... Одна у вас вера-то у всех, охаверники!..
Когда очередь осмотра дошла до баб, шуткам и забористым остротам не было конца. «У нас Порша вроде как куриц теперь щупает», – острил кто-то в толпе. Но Порша с замечательной последовательностью и философским спокойствием довершал начатый подвиг и пропустил без осмотра только одну Маришку.
– Ну, ты и так еле ноги волочишь, – проговорил Порша, махнув рукой. – Ступай себе с богом...
Появился Осип Иваныч. Он совсем охрип от трехдневного крика и теперь был под хмельком.
– Где это вы все время были? – спрашивал я его.
– Как где? С караваном плыл... Ведь на всех барках нужно было побывать, везде поспеть... Да!.. У одной барки под Кашкой кормовое поносное сорвало, у другой порубень* ободрало. Ну что, Савоська, благополучно?
– Все благополучно, Осип Иваныч... Только вот кабы дождичек не подгадил дела.
– Ох, не говори... А все из-за этого Егорки, чтобы ему ни дна ни покрышки!..
– Я то же говорю! Пожалуй, настигнет нас паводок и камнях, не успеем выбежать...
– Ну, бог милостив... Вы с чем пьете чай: с ромом или коньяком? – обратился ко мне Осип Иваныч.
– Все равно, только поскорее чего-нибудь горяченького...
– Ха-ха... Видно, кто на море не бывал, тот досыта богу не маливался. Ну, настоящая страсть еще впереди: это все были только цветочки, а уж там ягодки пойдут. Порша! скомандуй насчет чаю и всякое прочее.
Мы поместились в каюте, где для двоих было очень удобно, то есть можно было растянуться на лавке во весь рост и заснуть мертвым сном, как спится только на воде. Огня на барке разводить не дозволяется, и потому Порша отрядил одного бурлака с медным чайником на берег, где ярко горели огни. Сальная свечка, вставленная в бутылку из-под коньяка, весело осветила нашу каюту, где все до последнего гвоздя было с иголочки и вместе сшито на живую нитку. Савоська при помощи досок устроил между скамейками импровизированный стол, на котором появилась разная дорожная провизия: яйца, колбаса, балык, сыр и так далее.
– Савоська! Выпьешь для первого привала? – спрашивал Осип Иваныч, наливая серебряный стаканчик.
– Нет, ослобоните, Осип Иваныч... Не могу теперь.
– В Перми наводить будешь? Ха-ха!
– Уж как доведется, – скромно отвечал Савоська.
Скоро Порша поставил на стол медный чайник с кипяченой водой, и мы принялись пить чай из чайных чашек без блюдечек. Осип Иваныч усердно подливал себе то рому, то коньяку, приговаривая:
– Я, батенька, на переменных гоню: скорее доедем...
Савоська поместился с нами и пил чашку за чашкой в каком-то оторопелом состоянии, как вообще мужики пьют чай с «господами». Осип Иваныч был красен до ворота рубахи и постоянно вытирал вспотевшее лицо бумажным желтым платком.
– Самая собачья наша должность, – хрипел он, дымя папироской. – Хуже каторги... А привычка – что поделаете! Ждешь не дождешься этой самой каторги. Так ведь, Савоська?
– Точно так, Осип Иваныч...
– То-то!.. Ты ведь у меня золото, а не сплавщик. Ну, кто у тебя на барке плывет? – уже шутливо спрашивал он.
– Да так, всякого народу довольно...
– И Даренка плывет? Знаю, знаю... Сорока на хвосте принесла. Нет, я тебе скажу, у Пашки на барке плывет одна девчонка... И черт его знает, где он такую отыскал!
Савоська улыбнулся какой-то неопределенной улыбкой и ничего не ответил.
– Вы уж меня извините, голубчик, – обратился ко мне Осип Иваныч: – живой о живом и думает... Ей- богу, отличная девчонка!
– Хорошая девка на сплав не пойдет, Осип Иваныч, – почтительно заметил Савоська, опрокидывая чашку вверх донышком.
– А нам, на кой ее черт, хорошую-то? На сплав не в монастырь идут... Ха-ха!.. Нет, право, преаппетитная штучка!
Пришли сплавщики с других барок, и я отправился на берег. Везде слышался говор, смех; где-то пиликала разбитая гармоника. Река глухо шумела; в лесу было темно, как в могиле, только время от времени вырывались из темноты красные языки горевших костров. Иногда такой костер вспыхивал высоким столбом, освещая на мгновение темные человеческие фигуры, прорезные силуэты нескольких елей, и опять все тонуло в окружающей темноте.
Я долго бродил между огней. Где варилась каша в чугунных котелках, где уже спали вповалку, накрывшись мокрым тряпьем, где балагурили на сон грядущий. Исачка и Кравченко, конечно, были вместе и упражнялись около огонька в орлянку; какой-то отставной солдат, свернувшись клубочком на сырой земле, выкрикивал сиповатым баском: «Орел! Орешка!..» Можно было подумать, что горло у службы заросло такой же шершавой щетиной, как обросло все лицо до самых глаз. Двое фабричных и один косной апатично следили за игрой, потягивая крючки из серой бумаги.
– Ошарашим по стаканчику? – говорил Исачка, улыбаясь глазами.
В другом месте, под защитой густой ели, расположилась другая компания: на первом плане лежал, вытянувшись во весь рост, Гришка; он спал богатырским сном. В ногах у него, как собачонка, сидела Маришка и апатично сосала беззубым ртом какую-то корочку. Тут же сидел на корточках чахоточный мастеровой, наклонившись к огню впалой грудью; очевидно, беднягу била жестокая лихорадка, и он напрасно протягивал над самым огнем свои высохшие руки с скрюченными пальцами. Псаломщик, скорчившись, сидел на обрубке дерева и курил папиросу.
– Садитесь к огоньку, – предложил мне фабричный.
Я подсел к будущему дьякону, который вежливо уступил мне часть своего обрубка. Наступило короткое молчание.
– Мы тут про разбойника Рассказова разговариваем, – глухо заговорил мастеровой. – Он на Чусовой разбойничал...
– А давно это было?
– Да лет полсотни тому будет. Чудесный был человек, такие слова знал, что ему все нипочем. Сколько раз его в Верхотурье возили в острог. Посадят, закуют в кандалы, а он попросит воды испить – только его и
