тяжелое поражение. Почти тысяча солдат осталось лежать на поле боя, а несколько сотен было ранено. Под мрачным, подернутым дымкой небом несколько дней горели погребальные костры.
Лептина залилась безутешными слезами, увидев царя в таком жалком состоянии. Она обмыла его, переодела в чистые одежды и позвала слуг с опахалами из перьев, чтобы обмахивали его день и ночь. Филипп, сразу явившийся к изголовью Александра, подтвердил, что лихорадка все еще крайне сильна. Каждый вечер с заходом солнца царь впадал в бред. Помня предписания своего учителя Никомаха, Филипп послал гирканских всадников набрать в горах снега и прикладывал его к телу Александра каждый раз, когда лихорадка усиливалась, а Лептина всю ночь продолжала менять холодные компрессы на лбу больного. Потом его начали кормить сухарями и кислыми яблоками, пока понос не утих.
— Возможно, я вытащу тебя и на этот раз, — сказал царю врач, увидев, как на его лицо понемногу возвращаются обычные краски. — Но если ты и дальше будешь вести себя столь безрассудно, то и сам Асклепий, который, говорят, оживлял мертвых, не сумеет тебе помочь.
— Я верю, что ты в своем ремесле искусней Асклепия, ятре, — с трудом отозвался царственный больной и снова заснул.
Едва оказавшись в состоянии отдавать приказы, Александр запретил выжившим после сражения на Политимете рассказывать кому-либо о разгроме, чтобы не сеять уныния, а потом послал Пердикку, Кратера и Гефестиона контратаковать силы Спитамена, чтобы оттеснить их в горы. Но уже началась осень, и преследовать мятежников в горах было безумием. Александр решил вернуться в Бактрию, где томился в плену Бесс. Он пошел на запад вдоль северной границы державы, чтобы заодно укрепить свою власть в этих местах и посмотреть, действительно ли земли скифов простираются в этом направлении на столь обширное расстояние.
Снова по мосту из бурдюков Александр переправился через Оке и углубился в область, все еще по большей части пустынную. Обширная и совершенно гладкая равнина простиралась на север и постепенно терялась в дымке у затянутого тучами горизонта. Иногда встречались длинные караваны из бактрийских верблюдов, идущие на запад; иногда в отдалении за ними следовали более или менее многочисленные отряды скифских всадников; их легко было узнать по ярким нарядам, разукрашенным шароварам и характерным чешуйчатым доспехам. Однажды к заходу солнца, когда войско собиралось уже разбить лагерь, один из передовых дозоров вернулся с ошеломительным известием:
— Амазонки!
Селевк ухмыльнулся:
— Я и не знал, что из-за нехватки воды войскам дают неразбавленное вино.
— Я не пьян, командир, — серьезно ответил солдат. — Там женщины-воины, они построились на возвышении прямо перед нами.
— Я не сражаюсь с женщинами, — важно заявил Леоннат. — Разве что…
— Но у них нет враждебных намерений, — уточнил солдат. — Они улыбались, а та, что казалась главной среди них, очень красивая и…
Он повернулся, чтобы показать царю, где они встретили воительниц, и увидел позади, менее чем в одном стадии, амазонку в сопровождении четырех подруг.
— Пропустите их, — велел Александр и провел рукой по волосам, словно приглаживая их. — Возможно, мы, в самом деле, попали в края амазонок.
Прекрасная воительница подъехала ближе и слезла с коня; спутницы последовали ее примеру. Было видно, как остальные в отдалении устанавливают шатер — один среди бескрайней равнины.
Царь с Гефестионом и Кратером вышли навстречу; позади слышался удивленный гомон; среди солдат и по сопровождавшему войско каравану уже расползся слух. Каллисфен, узнав новость, протолкался вперед. Лептину тоже разобрало любопытство, и она подошла поближе, чтобы посмотреть на странное явление.
Царица-воительница уже стояла прямо перед Александром. Она сняла головной убор — нечто вроде кожаного конического шлема с защищавшими лицо загибами, — и все увидели изумительные черные блестящие волосы, заплетенные в длинную косу, доходившую почти до талии.
С виду ей было лет двадцать, и она совсем не походила на знакомый каждому образ великолепной нагой амазонки с барельефов Бриаксия и Скопаса на галикарнасском Мавзолее или с картин кисти Зевксида и Паррасия в «Изящном портике» в Афинах. Кроме красивого смуглого лица, все было скрыто. На девушке были синие шерстяные шаровары с красной вышивкой и странный кожаный камзол, узкий в талии и широкий у колен. На поясе у нее висели меч и фляжка с водой, а через плечо — лук со стрелами, оружие, считавшееся традиционным для амазонок. Но не было щита в форме полумесяца.
Она посмотрела на Александра большими темными глазами и произнесла что-то, чего никто не понял.
Александр повернулся к Оксатру, но перс покачал головой.
— А твои скифы — они что-нибудь разобрали? Оксатр обменялся с ними несколькими словами, но они знаками показали, что речь воительницы не знакома и им.
— Я тебя не понимаю, — обратился Александр к красавице с улыбкой.
Ему было очень неприятно оказаться перед мифологическим существом, одним из тех, что заполняли его детские грезы, и не суметь обменяться с ним хотя бы несколькими словами.
Она проговорила что-то еще с ответной улыбкой и попыталась помочь себе жестами, но безрезультатно.
— Я ее поняла, — вдруг раздался голос за спиной Александра.
Царь резко обернулся на этот голос.
— Лептина!
Девушка вышла вперед и среди общего замешательства стала говорить с молодой воительницей.
— Но как это возможно? — проговорил Каллисфен, изумленный этим чудом.
Однако в памяти Александра вспыхнула далекая зимняя ночь, когда он проводил с Лептиной время в Эгах, в древнем дворце предков. Он вспомнил, как во сне она говорила на странном, непонятном языке. На плече у девушки была татуировка — такая же, как образ на золотом медальоне, что висел на шее этой амазонки: припавший к земле олень с длинными ветвистыми рогами.
— Такое иногда случается, — вмешался врач Филипп. — Ксенофонт пишет про аналогичный эпизод, случившийся в Армении, когда один раб вдруг распознал язык халибов, совершенно незнакомого ему народа.
А Лептина все говорила, сначала запинаясь, а потом более уверенно; слова выходили из ее уст с трудом, одно за другим, как будто всплывая из скрытых глубин. Александр подошел к ней и, обнажив татуировку у нее на плече, показал молодой воительнице.
— Узнаешь? — спросил он.
Судя по изумленному виду амазонки, она узнала, и этот знак имел для нее огромное значение.
Две девушки продолжили говорить на своем таинственном языке, потом амазонка сжала Лептине руки, посмотрела в глаза молодому чужеземному монарху и направилась к своему шатру.
— Что она тебе сказала? — спросил Александр, как только она удалилась. — Ты из их народа, это правда?
— Да, — ответила Лептина, — я из их народа. Когда мне было девять лет, меня похитила банда киммерийцев. Они продали меня работорговцу на понтийском рынке. Моей матерью была царица одного из племен этих женщин-воительниц, а отцом — знатный скиф, его племя жило близ Танаиса.
— Царевна, — прошептал Александр. — Вот ты кто!
— Вот кем я была, — поправила его Лептина. — Но теперь это время прошло, оно ушло навсегда.
— Это не так. Теперь ты можешь вернуться к своему народу и снова занять подобающее тебе место среди соплеменников. Ты свободна. Я дам тебе богатое приданое — золото, скот, лошадей.
— Подобающее мне место — при тебе, мой господин. Больше у меня нет никого на всем белом свете, и эти женщины для меня чужие. Я уйду с ними, только если ты прогонишь меня.
— Я ничего не заставляю тебя делать против твоей воли. Если тебе угодно, оставайся при мне, пока я жив. Но скажи мне: зачем эта молодая женщина пришла сюда? Зачем разбила там свой шатер?
Лептина потупилась, словно ей было неловко отвечать на такой вопрос, но, в конце концов, ответила:
