сползли до середины задницы, оголив заросшие курчавой шерстью ягодицы.
— Хоть хвоста нет, и то радует, — сказал Васинцов, усаживаясь в пластиковое кресло и делая знак официанту.
А толстяк, отбежав на безопасное расстояние, развернулся и погрозил Васинцову кулаком, изрыгнув какое-то страшное проклятие на своем гортанном языке. Васинцов привстал, делая вид, что собирается в погоню, и корыстный пляжевладелец решил не искушать судьбу, а потому развернулся и побежал еще быстрее. Один из его охранников наконец отдышался и последовал за своим хозяином, второй так и лежал около грибка, тоненькая струйка крови стекала из его более чем крупного носа на махровое полотенце.
— Вот сволочь! — сказал Васинцов, выдергивая из-под джигита махровое полотнище, — казенное полотенце мне загадил.
— Геннадий, — озабоченно сказал отец Иоанн, — а вы его случайно не того…
— Да нет, че с ним случится. Жив, собака, сейчас очухается. — Васинцов принял у официанта бутылку минералки и, сильно встряхнув, полил лежащего. Тот слабо застонал и пошевелился.
— Вот видите, сейчас очнется.
Джигит заворочался, держась за столб, поднялся на ноги, посмотрел на свою ладонь, залитую кровью, потом на Васинцова.
— Вот ведь бестолковый, — с досадой сказал Васинцов, когда джигит схватил с подноса проходившего мимо официанта бутылку за горлышко и разбил ее о столб. — Поберегитесь, батюшка.
Майор уже не церемонился, едва кавказец сделал выпад, он правым кулаком выбил страшную «розочку» из руки нападавшего, а левой ладонью резко ударил ему прямо в кадык. Нападавший захрипел и снова повалился на колени. Васинцов ударом ноги в голову опрокинул его на гальку и сделал знак бармену, схватившемуся за телефон.
— Не надо милиции, я сам милиция, — заверил майор, — за разбитую бутылку я заплачу. Пойдемте, батюшка, — предложил он, бросая полотенце на поверженного врага, — я этих уродов знаю, пока голову ему не расшибешь, не успокоится. Видели, как у него глаза-то кровью налились? Пойдемте искупаемся, вон и Карина вышла.
— Скажите, Геннадий, — спросил отец Иоанн, когда они вышли из моря и развалились на мелкой гальке, — а вам его не жалко было?
— Кого вы имеете в виду? Пузатого?
— Нет, вот этого парня, последнего, того, что с бутылкой?
— Нет, совершенно не жалко. Он ведь, как я понял, охранник, и его работа охранять хозяина в различных жизненных коллизиях. Сегодня ему не повезло, противник, то есть — я, оказался сильнее. Такое бывает, и нередко. А на войне как на войне, жалеть противника — себе вредить. А вот что бы сделали вы, святой отец, не окажись меня рядом? Пообещали бы, что ваши дети больше не будут убирать пляжи, или подставили вторую щеку, когда он врезал бы вам по первой?
— Запретить ребятам я ничего не могу, они ведь сами придумали себе такой урок. Согласитесь, видеть, как загаженный пляжниками берег превращается в уютный уголок, и не только видеть, но и самому принимать в этом участие, — что может быть лучше?
— Нет, это, конечно, все правильно, но если бы чурка все-таки смазал вам по мордам? Кинулись бы давать сдачи или смиренно промолчали?
— Промолчал бы, конечно, но немедленно пожаловался бы вам.
— И очень мудрое решение…
Каринка послала Васинцову воздушный поцелуй, натянула маску на глаза и спиной бухнулась в прозрачную воду.
— Красивая она у вас, — искренне сказал отец Иоанн, — даже не подумаешь, что такая красавица, которой мужа любить да детей рожать, на самом деле снайпер-профессионал с боевыми заслугами.
— Карина считает, что с детьми пока лучше не спешить. Можно пока пожить для себя, пока молодые.
— Да, она молодая, а вы. Вам-то уже за сорок? И виски седые.
— Да, виски седые и исполнительный лист в бухгалтерии. Я был женат, святой отец, к сожалению, опыт оказался неудачным, а ведь поначалу казалось, что любовь до гроба. Не хочу больше ошибаться. Надежная подруга куда лучше сварливой жены, поверьте, они, женщины, очень меняются, получив штамп в паспорте…
— Я верю, я ведь тоже был женат.
— Вот как? А я думал, монахам это запрещено.
— А кто вам сказал, что я монах? Я священник, пастырь божий, пытаюсь нести веру в души заблудшие.
— Веру во что?
— Веру в Спасителя, в то, что он не зря умер, и в то, что за все воздастся. Вы знаете, меня ведь не любят в епархии, как и остальных отцов — наставников Сергиевой Пустыни. Нас бы давно «съели», если бы не отец Сергий, у него большие связи там, наверху. Еретиками нас считают высокие чины в епархии.
— И в чем же вы так сильно провинились?
— Канонов церковных не соблюдаем, башкой об пол не стучимся и по ночам спим, вместо того чтобы на коленях молитвы орать. Думаю, если Бог есть, ему вовсе не обязательно, чтобы народонаселение славило его днем и ночью, стучась лбом об пол. Чай, не язычники мы. Это у греков и римлян было, какому богу больше храмов построят да жертв принесут, тот и более крут. А мы верим, что Бог един и он любит людей — свое творение.
— Все ясно, вы — толстовец. Любите Бога, но не любите церковников. Чего же тогда сами в священники подались?
— Сейчас это наиболее эффективный способ донести идею добра. Мы ведь не рассказываем трехлетнему малышу об устройстве макровселенной, а читаем ему «Курочку Рябу» и «Колобка», потому что ему это и понятно, и интересно. Так и большинству людей сейчас больше понятна идея добра, воплощенная в христианской идее.
— Да, с такими воззрениями вам вряд ли светит блестящая карьера в лоне Православной церкви.
— Ну и что с того? Вот моя карьера, — и отец Иоанн указал на стайку резвящихся в воде детишек. — Видели бы вы их, когда они к нам поступили, просто ужас. Грязные, голодные, вшивые, озлобленные на весь мир. А теперь посмотрите, смеются. И дело не в том, что мы их отмыли и накормили. Знаете, физические шрамы на обществе заживают относительно быстро, даже после войн и локальных конфликтов. На месте взорванных и разрушенных домов быстро возведут новые, краше прежних, с улиц смоют кровь и заасфальтируют свеженьким, вместо срубленных деревьев можно посадить новые саженцы. Глянешь и не поверишь, что еще год назад на месте цветущего города были жуткие развалины, озаряемые лишь разрывами и вспышками выстрелов. Да и люди тоже изменятся… Они снимут камуфляж и наденут что- нибудь нарядное, шорты, шлепанцы и пестрые гавайские рубахи навыпуск. А вместо автоматов возьмут в руки гитары, теннисные ракетки или еще что. Все довольные, смеются своим маленьким радостям, влюбляются, нянчат и балуют детей. И не подумаешь, что пару лет назад они рвали глотки друг другу зубами, когда кончались патроны. Да, с виду они веселы и благополучны, даже у тех, кто был ранен, шрамов практически не видно. Но вот рубцы психологические останутся надолго, может быть, даже навсегда. Как бы хорошо они ни выглядели, эти люди все равно уже готовы к тому, что через год, через месяц, даже, может быть, через день им снова придется драть друг другу глотки неизвестно зачем, неизвестно для чего. Возможно, они боятся этого больше всего в жизни, возможно, война осталась для них самым страшным воспоминанием, но они готовы к этому самому ужасному. Большой, глубокий шрам через все сердце, через всю душу. Как пилой тупой по живому. Это уже потерянное поколение, познавшее вкус крови на губах. Но дети, дети — это совсем другое. В детях есть надежда, надежда на то, что мир изменится, что они когда- нибудь искупят первородный грех первого человека. Мир гармонии, радости, света вижу я в сладких снах, мир, где нет злобы, зависти, боли. Мир, где нет лжи — прямой причины и злобы, и зависти, и прочих болезней этого мира. Вы понимаете меня? И вот этим малышам этот мир строить.
— Идеализм какой-то, — перевернулся на спину Васинцов, — но возможен ли такой мир? Половина населения планеты голодает, а разве может быть мир там, где голодают?
— Скажите, Геннадий, а вы знаете примерную численность вооруженных сил на планете? Даже сейчас,
