Иафет в поисках отца

— Оставьте его, — ответил я небрежно. Мальчик положил письмо на стол и ушел.

— Странно, — сказал я Тимофею, — письмо это наверно не ко мне адресовано, а между тем заглавные литеры моего имени и моей фамилии. Может, кто-нибудь подслушал на кухне твои рассказы, заметил мою фамилию и теперь просит поделиться деньгами, думая, что я сорю ими.

— И я думаю то же, но прочитайте, однако; мы увидим, что оно запое г.

— Но если я распечатаю, то стыдно будет отослать его назад. Не лучше ли оставить, как оно есть?

— Если это только вас беспокоит, предоставьте на мое попечение, я знаю, как отделаться от этого народа.

— О, как приятно быть богатым и получать просьбы!

Я распечатал письмо, в котором находилось еще одно, адресованное на другое имя; первое же заключалось в следующих словах:

«Дорогой племянник!

— Браво, сударь, браво! — вскричал Тимофей. — Вот вы уж нашли дядю; наверное, скоро отыщете и отца. Читайте-ка дальше!

Не полагаясь на верную доставку писем в чужие края, я дал тебе только легкий очерк открытий последнего года. Теперь же, зная, что ты остановился в Пиацце, я посылаю запечатанное письмо на имя господина, Мастертона, от которого ты получишь пакет, заключающий описание всего того, что было сделано во избежание ошибки, если ты приедешь во время моего отсутствия.

Безо всякого сомнения, дело может быть замято, и я надеюсь, что осторожность, с какой мы поступили, тебе понравится. Словом сказать, я делаю все, чтоб только не запятнать чести нашей фамилии.

— Я всегда думал, что вы хорошего происхождения, — заметил Тимофей.

Я бы хотел, чтобы ты последовал моему совету и остался инкогнито, в противном случае внезапное твое возвращение наделает много шуму и произведет бездну подозрений и догадок.

Долгое твое пребывание в Геттингенском университете и потом путешествие заставили забыть твою наружность, а я между тем могу представить тебя в обществе как сына моего друга. Потому-то и назови себя каким-нибудь именем, только не Смитом и не Броуном. Это слишком низкие и пошлые фамилии. По получении письма адресуйся в мой дом, Порт-Ленд-Сквер, и напиши, что такой-то приехал. Если меня не будет или письмо твое не застанет меня, то пиши в замок Ворчестер, где оно непременно найдет меня, и я, получив его, тотчас же к тебе явлюсь.

Не забудь же написать на билете принятое тобой имя, и если оставишь Пиаццу, то уведоми и об этом.

Любящий тебя дядя Виндермир».

— Самое ясное тут то, что это письмо не ко мне, — сказал я, бросив его на стол.

— Почем знать, что это не ваш дядя? Во всяком случае, делайте, как он приказывает.

— Что ты, Тимофей, мне идти за чужими бумагами? Нет, этого я не сделаю

— Боже мой! Как же вы отыщете вашего отца, если не хотите воспользоваться таким случаем войти в хорошее общество? Узнавая секреты других, вы легко можете узнать свои.

— Но это бесчестно, Тимофей.

— Совсем нет, письмо адресовано вам, следовательно, очень естественно, если вы его распечатаете, прочтете и исполните то, о чем оно вам говорит. Притом знайте, Иафет, что обладание чужими тайнами есть самое верное средство к прочному преуспеянию. Подумайте о своем положении в свете. Значит, вы не должны церемониться.

— Это печальная истина, Тимофей, и я начинаю действительно думать, что необходимо отложить в сторону излишнюю честность.

— Поступайте так, пока не разбогатеете, а после уж можно будет удовлетворять всем правилам чести, потому что она очень дорога. Многие без малейшего упрека совести лишают вас доброго имени, которое вы должны возвратить себе. Потому берегитесь — свет лукав. С одной стороны, пламенное мое желание отыскать отца, с другой — удобный случай воспользоваться чужой доверенностью оставляли меня в нерешимости. Я заперся в своей комнате и стал размышлять, но равновесие склонялось то на ту, то на другую сторону. Наконец, я лег спать, и мне привиделся странный сон. Я стоял на уединенной скале, окруженной водой; море бушевало, и волны его, подымаясь все выше и выше, готовы были проглотить меня каждую минуту. Мне стало страшно. Земля от меня была недалеко, и я видел, как люди на ней веселились, танцевали, пели, смеялись… Я кричал, протягивал к ним руки, они меня заметили, но никто не шел на помощь. Я трепетал за себя при виде приближения разъяренной влаги, но в ту же минуту что-то прикатилось со стороны земли… то был мост, доходивший до скалы, на которой я стоял; я бросился к нему, чтобы спасти себя, но на краю скалы сияла надпись огненными буквами: «Здесь непроходимое место». В ужасе я отступил назад и не смел более подойти. Но вдруг кто-то в белом явился возле меня и сказал: «Ищите своего спасения — таков закон природы». Я поднял глаза и увидел Кофагуса в черном платье, с тростью, прислоненной к концу носа; он говорил: «Иафет… прекрасный мост… гм… ступайте смело… ваш отец на той стороне, и так далее». Я бросился опять к мосту, который качался на воде. Мне казалось, будто бы он был сделан из бумаги, но я перешел по нему и явился среди толпы, принявшей меня ласково. Тут подошел ко мне какой-то пожилой мужчина, в котором я как будто бы узнал отца и бросился в его объятия; но в это время я проснулся.

Объятия и поцелуи все еще мелькали передо мною в моем полусне. Сон этот оказал на меня такое впечатление, что я на другой день решился, во что бы то ни стало, последовать советам Тимофея. Так человек часто принимает собственные свои чувства и мысли за предвещания, когда все дневные помышления обращает в доброе знамение судьбы. Так он основывает на нем сверхъестественную помощь и думает, что небо придаст ему силы исполнить свои предприятия в то время, как все это противно божественному закону. Таким образом, воображение мое заблудилось, завело меня в темноту непроходимую и дало такую силу моим преднамерениям, что я не мог различить ни доброго, ни злого.

Глава XIX

На следующее утро я рассказал мой сон Тимофею. Он от души смеялся, когда я сказал ему, что полагаю это предзнаменованием судьбы. Наконец, заметив, что я на него уже сержусь, он принял на себя серьезный вид и сказал, что он сам в этом уверился.

Когда я окончил завтрак, то послал спросить, где дом лорда Виндермира и, написав ему коротенькую записку: «Иафет Ньюланд приехал и остановился в Пиацце, Ковент-Гарден», отослал ее с Тимофеем, а сам отправился с другим письмом к Мастертону, которого и нашел в первом этаже какого-то предлинного и огромного дома. Только что я намеревался дотронуться до колокольчика, как он уже зазвенел очень громко и почти без моего пособия; вслед за тем дверь отворилась и, пропустив меня сквозь узкие свои половинки, заперлась сама собой; я, как пойманная мышь, очутился в передней, среди толпы слуг. Отсюда меня провели в кабинет Мастертона, где мы представились друг другу по всем правилам высшего тона. Я заметил с первого взгляда, что Мастертон был старичок, маленького роста, с очками на глазах. Когда я вошел в его святилище, то застал его сидящим за столом, покрытым бумагами. Он мне предложил стул, а я ему подал письмо.

— Я вижу, что имею честь говорить с мистером Невилем, — сказал он, прочитав письмо. — Поздравляю вас со счастливым возвращением… Может быть, вы не помните меня?

— Признаюсь, я вас почти не помню, — ответил я и хотел уже признаться, что я вовсе не Невиль.

— И неудивительно, вы так долго находились в чужих краях, притом и сами вы ужасно переменились. На вашем лице нет ни одной черты минувшего детства. Без комплиментов скажу вам, я никогда не ожидал, чтобы вы так похорошели… (Я поклонился ему.) Но получили ли вы известие от вашего дяди?

— Да, лорд Виндермир прислал мне несколько строк вместе с вашим письмом.

— Здоров ли он?

— Как нельзя лучше.

Мастертон, спокойно усевшись при начале нашего разговора, теперь встал, вынул из железного сундука сверток запечатанных бумаг и подал их мне, стиснув в знак вежливости вялые посиневшие свои губы.

— Вы прочтете их, мистер Невиль, с большим любопытством. Я участвовал тоже в этом деле, и советую вам не являться под настоящим именем, пока дело совсем не кончится. Ваш дядюшка мне пишет, что он вам тоже об этом говорил.