шар, забрать наикрасивейших девиц и представить их пред золотые очи его в наступающий праздник фонарей. Но прежде чем лучи любви проникнут сквозь славу, окружающую великолепный престол, прежде чем страсть затлеет в великодушнейшем из сердец, должны быть представлены во дворец портреты всех красавиц и повешены в зале наслаждений. Из мандаринов первого класса и из князей составлена была особая комиссия вкуса, обязанностью которой было из двадцати тысяч девиц, черты которых были изображены на слоновой кости, вы; брать сто портретов, достойных быть представленными пред небесные очи брата солнца и луны.
Корыстолюбивый Чу-чунг Полли-чунг Ке-ти-ту выполнил возложенное на него поручение. Сокровища сыпались в сундук его из сундуков честолюбивых родителей, желавших вступить в родство с братом солнца и луны; и по этой причине почти все лица, изображенные на портретах, были так скверны, что комиссия ужаснулась и подивилась странному вкусу министра.
В это время жил один мандарин, и у него была дочь, которая почиталась первой красавицей во всей провинции Кер-ту. Отец Уан-ханг принес ее на носилках к министру Чу-чунг Полли-чунг Ке-ти-ту; тот взглянул на красавицу, почувствовал, что нельзя устоять перед ее прелестями, и в душе своей согласился, что она одна достойна быть подругой брата солнца и луны. Но корысть мучила его, и он потребовал у Уан-ханга такой суммы, что тот от ужаса чуть не откусил у себя половину языка. Министр, однако, не посмел ослушаться приказаний владыки и не послать ее портрет. Он был сделан, как и прочие, и Уан-ханг почитал уже себя тестем великолепнейшего Ю-ань-ди. Молодой живописец, снимавший портрет, окончил его, бросил кисть и умер от любви и гордости, не смея и надеяться обладать таким чудом красоты.
Портрет был отправлен к нечестивому министру, но он оставил его у себя и подписал под другим портретом имя бесценной жемчужины. Комиссия решила портрет этот вывесить в зале наслаждений не потому, что изображенное на нем лицо было красиво, но потому, что слава имени, которое было написано под портретом, дошла до дворца, и вельможи сочли за нужное представить его пред золотые очи великолепнейшего Ю-ань-ди.
Портреты вывешены были в зале наслаждений, освещенной десятью тысячами фонарей. Великолепный Ю-ань-ди вошел в залу, окинул своим золотым взором все сто портретов, но сердце его осталось спокойно. Досадуя, что не нашел ни одной, даже просто хорошенокой, между всеми портретами, он отвернулся и сказал:
— Неужели это все, что может вселенная положить у ног своего повелителя? — Вся комиссия вкуса повалилась лицом во прах, заметив гнев на лице брата солнца и луны.
— Что это за рожа? — сказал с гневом великолепный Ю-ань-ди, показывая на мнимую дочь Уан- ханга. — Как осмелилась она своими чертами осквернить мою залу наслаждений?
— О государь! — отвечал нечестивый министр Чу-Чунг Полли-чунг Ке-ти-ту. — Это прославленная красавица Чау-кынь; бесстыдный отец ее осмелился сказать, что принесет жалобу к золотым стопам вашим, если дочь его не будет представлена пред светлые очи ваши. Во всей провинции Кер-ту слывет она первейшей красавицей, и я не осмелился не представить портрет ее пред небесные очи.
— Так объяви же, — воскликнул брат солнца и луны, — всем жителям провинции Кер-ту, что они ослы, и за недостаток вкуса положи на них пеню в сто тыс-п унций золота. А ту прославленную красавицу посади в восточную башню моего дворца. Портреты же прочих отошли к родителям и скажи, что ни одна из них не удостоилась чести быть подругой брата солнца и луны.
Повеление императора исполнено, и первые слова предопределения «драгоценная жемчужина будет найдена и опять потеряна» исполнились.
Тейтум, тилли-лилли, тейтум, тилли-лилли, тейтум, тей!
Да, она была потеряна, потому что неподражаемая красота блистательной Чау-кын погрузилась в печаль и одиночество. Единственное место, куда позволено было выходить ей подышать чистым воздухом, была небольшая терраса.
Уже ночь бесчисленными глазами своими умилительно смотрела на жестокость людей, как лучезарный Ю-ань-ди, брат солнца и луны, которому предопределено было проглотить пилюлю безнадежности, вышел погулять по своим великолепным садам, не сопровождаемый блестящей свитой своей, но один, желая в тишине ночи погрузиться в сладостные мечты. Также предопределено было, чтобы и бесценная жемчужина, оставленная всеми Чау-кынь, вышла насладиться тишиной ночи, попирать своими крошечными ножками песок, которым было усыпано место, бывшее единственной ее отрадой. По временам мысли ее переносились на родину, и слезы струились из прелестных глаз ее; она проклинала красоту свою: без нее злость и корыстолюбие людей не сделали бы ее несчастной. Печально устремляла она глаза свои на усеянное звездами небо; но оно, казалось, не хотело разделять ее горести. Она взглянула с террасы на великолепный сад, но все, казалось ей, погружено было во мраке. Слезы и мать-луна были теперь единственными ее товарищами; мандолина под ее перстами издавала звуки столь же унылые, как и трепещущий голос ее.
— О мать моя! — говорила она — Любимая, но честолюбивая мать! Если бы я могла хотя одну минуту поплакать на груди твоей! Ужасен пророческий сон, который видела ты при моем рождении. Луна, блистая, преклонялась пред тобою. Где же это величие? Я недолго наслаждалась счастьем, и заживо погребена в то время, когда только начинаю знакомиться с радостями своего возраста. Никто не увидит меня здесь, в этой башне, и никто не разделит со мною моей горести; надежда более не улыбается мне… Моя мандолина, единственная подруга моей горести, слей свои звуки с моим голосом! Вообразим, что цветы грустят с нами, что роса, которая блестит на их лепестках, есть слеза сострадания к несчастной!
Чау-кынь ударила нежными пальчиками по струнам мандолины, и унылый голос ее слился с тишиною ночи.
Если б, солнце, нас не стало,
То, с небесной высоты.
Ты кого бы согревало,
Для кого б светило ты?..
Чау-кынь, люди утверждают,
Красотой наделена;
И от всех ее скрывают.
Так на что же ей она?..
Сердце малого желает:
Если Чау-кынь хороша.
Пусть об этом в мире знает
Хоть одна, одна душа.
Тейтум, тилли-лилли,тейтум, тей!..
Но не одни цветы внимали мелодичной песне несравненной Чау-кынь: она долетела до величественных ушей Ю-ань-ди, который сидел в это время на спине бронзового дракона, находившегося под самой террасой заключенной. С удивлением внимал брат солнца и луны словам ее и с удовольствием слушал тихое ее пение. Он погрузился в море мечтаний; потом встал с дракона, тихо подошел к воротам башни и захлопал в ладоши. Явился евнух.
— Страж желтой башни, — сказал Ю-ань-ди, — я сейчас слышал звуки мандолины.
— Да, о властитель мира! — отвечал невольник.
— Неужели смертная может так восхитительно слить свой голос с звуками мандолины?
— С тех пор, как голос ее обворожил великолепнейшие из ушей, она может считаться бессмертной, — отвечал черный страж желтой башни.
— Поди и объяви всем высоким чинам моей великой империи, чтобы они собрались сюда и разложили одежды свои от самой желтой башни до бронзового дракона, который лежит под террасой: заключенная в башне пойдет по этим одеждам, чтобы предстать предо мной.
Великолепный Ю-ань-ди, брат солнца и луны, полный ожидания, возвратился на старое место, между тем как раб спешил исполнить его повеление.
Мандарины первого класса сейчас же прибежали и, раздевшись, устлали дорогу от башни до дракона своими бархатными одеждами, вышитыми золотом и серебром, и бесценная жемчужина, несравненная Чау- кынь, подобно луне, прошла по этому драгоценному ковру и предстала перед великим Ю-ань-ди.
— Бессмертный Фо! — воскликнул император, когда невольники приподняли фонари и осветили лицо ее. — Кто осмелился скрыть такие прелести от нашего взора?
