Я находился на борту «Эми» и разговаривал с Уиной, которая хотела знать, почему я не ночую на судне. Я объяснил ей, что судно, на котором она находится, хотя и принадлежит отчасти мне, но что я состою начальником того другого судна, на котором и живу; далее я объяснил, что не могу жить на этом судне, но что то и другое судно идут отсюда прямо в Англию, на мою родину.
На рассвете капитан Ирвинг поднял якорь и час спустя был уже в открытом море, а так как и я желал как можно скорее покинуть столь вредную для здоровья местность, то тотчас же снарядил свои баркасы и шлюпки и отправился на берег за слоновой костью и золотом. С первого же взгляда я убедился, что на погрузку всего этого потребуется во всяком случае целый день, и что только при усиленной работе нам удастся управиться к вечеру. Я успел уже отправить пять баркасов на судно, а с шестым, так как время близилось к полудню, отправился сам, чтобы пообедать у себя на судне, оставив младшего помощника на берегу присматривать за рабочими, а старшего помощника, столовавшегося вместе со мной, прихватил с собой. В тот момент, когда мы были посредине реки, наш баркас ударился, как мне казалось, о затонувший ствол дерева, причем пробило такую громадную дыру в киле, что сразу стал наполняться водой. Я тотчас же распорядился грести к ближайшему берегу, т. е. на противоположную сторону реки, где мы рассчитывали вытащить баркас на берег, чтобы не дать ему затонуть. Мой старший помощник, человек чрезвычайно деятельный и распорядительный, видя, что наваленные в баркасе слоновые клыки мешали ему добраться до носовой части, где была пробоина, взял багор, чтобы измерить глубину на том месте, где мы находились, и убедившись, что воды не более трех футов, недолго думая прыгнул в реку, чтобы снаружи заткнуть дыру, но едва он погрузился в воду, как мы услышали его крик и в тот же момент увидели, как огромная акула перекусила его пополам. Этот ужасный случай внушил матросам такой страх, что они стали грести изо всех сил к берегу, между тем как двое из них, не покладая рук, вычерпывали воду, чтобы дать возможность баркасу добраться до берега, так как теперь все мы знали, какая участь ожидает нас в случае, если баркас затонет в реке.
Наконец с большими усилиями нам удалось загнать баркас в камыши, которые так густо росли на берегу реки, что между ними почти невозможно было пробраться. Мы вылезли по колено в тину и, выкидав на берег слоновые клыки, запрокинули баркас и увидели, что то была не просто пробоина, как первоначально думали, и не было никакой возможности его починить. Мало того, густой лес камышей скрывал нас от наших товарищей, которые могли бы придти к нам на помощь, если бы знали, что мы в ней нуждаемся, но у нас не было никаких средств дать им знать о себе.
Наконец мне пришло в голову, что если мне удастся проложить себе дорогу между камышей, то я, идя вдоль берега, подойду к тому месту реки, где на противоположном берегу работают наши люди, и тогда сумею крикнуть им или подать какой-нибудь сигнал и призвать их на помощь. Приказав людям оставаться на берегу у баркаса, я отправился вдоль по берегу. Сначала я подвигался довольно легко, так как между камышами были проложены узкие тропы, как я полагал, туземцами, и хотя местами я увязал по колено в трясине, все-таки продолжал подвигаться вперед довольно быстро. Но вскоре заросль тростников стала до того густа, что я с трудом мог пробиться между частым лесом стеблей, преграждавших мне дорогу.
Приходилось прибегать к самым невероятным усилиям, но я не унывал и продолжал пробираться вперед, ожидая каждую минуту выйти на открытое место берега; но чем дальше, тем становилось хуже, покуда я совсем не выбился из сил и в голове у меня, стало мутиться. Тогда я вздумал было вернуться, но и это было не легче; совершенно обессилев, я опустился на землю, одолеваемый самыми безотрадными мыслями. Я рассчитал, что шел два часа и теперь, вероятно, был одинаково далеко и от баркаса, и от людей, грузящих слоновые клыки, и горько сожалел о своем поспешном решении. Но было уже поздно.
Отдохнув немного, я снова принялся пробираться назад к оставленным мною людям и после доброго часа этой страшной работы снова был принужден опуститься на землю или, вернее, на черную трясину, по которой я брел. После непродолжительного отдыха я опять встал и пошел вперед, но куда шел, где было надлежащее направление, совершенно невозможно было разобраться, и когда после часа упорной беспрерывной работы я все же не видел вокруг себя ничего, кроме беспросветного леса камышей, то понял, что заблудился и безвозвратно погиб.
День быстро клонился к вечеру; я видел, что свет над моей головой стал заметно уступать место сумеркам, и знал, что ночь, проведенная среди этих насыщенных миазмами трясин, была верной смертью. Между тем становилось все темнее и темнее; через какой-нибудь час, не больше, должна была наступить ночь, страшная, черная, тропическая ночь. Я решился еще раз напрячь все свои силы и сделать еще одну, последнюю попытку поискать спасения, и хотя с меня лил пот, и я почти падал от изнеможения, заставил себя подняться и идти вперед сквозь чащу камышей; вдруг я услышал протяжный рев и, всмотревшись в том направлении, откуда шел этот звук, увидел в десяти саженях от себя громадную пантеру. Она также пробиралась сквозь камыши, как и я, и, очевидно, заметила меня; я стал отступать, как только мог быстрее, но мои силы начинали мне изменять, и я видел, что животное понемногу приближается ко мне. Мне казалось, что в отдалении я слышу еще какие-то звуки, которые мало-помалу становились все явственнее и явственнее, но я не мог отдать себе отчета в них. Я не спускал глаз с пантеры и теперь готов был возблагодарить Бога за то, что камыши были так густы, так непроходимы даже и для этого ловкого хищника. Тем не менее она была теперь всего на расстоянии каких-нибудь двух — двух с половиною саженей от меня и на открытом месте одним прыжком очутилась бы подле меня. Но здесь ей приходилось продираться шаг за шагом сквозь камыши, которые она ломала и рвала зубами, чтобы открыть себе дорогу.
Между тем звуки становились все ближе и ближе, и я теперь мог распознать, что то был вой других животных; затем один момент лишь показалось, что я слышу собачий лай, и мне пришло в голову, что я совсем близко от места, где стоит на якоре мой шунер, и что до меня доносится лай догов капитана с невольничьего судна. Но вот все у меня в мозгу смешалось, все поплыло перед глазами, ноги подкосились, и я почувствовал, что теряю сознание, и повалился на землю, не будучи в силах удержаться на ногах. Далее я смутно помню треск камышей, дикий рев, визг, рычание и свирепую борьбу тут, совсем близко, почти надо мной, затем уже ничего более не помнил.
Теперь я должен сообщить читателю, что приблизительно час спустя после того, как я оставил своих людей у баркаса, капитан невольничьего судна ехал куда-то вверх по реке; мои люди, увидев его, стали звать к себе на помощь. Увидя их на противоположном берегу реки, в совершенно пустынном месте, и сразу сообразив, что им нужна помощь, капитан приказал грести к ним. Они рассказали тому обо всем случившемся, а также сказали, что с час тому назад я отправился по берегу, прокладывая себе дорогу сквозь чащу камышей, и что с того времени они ничего не знают обо мне.
— Какое безумие! — воскликнул на это капитан. — Ведь он непременно погибнет! Подождите меня здесь, пока я не вернусь к вам с моего шунера.
И он поехал обратно на свое судно, где захватил двух негров из своего экипажа и своих двух догов и вернулся вместе с ними к тому месту, где находился наш баркас. Едва он вышел на берег, как повел своих псов по моему следу и послал вместе с ними негров. Собаки проследили меня всюду, где я плутал, и нашли меня как раз в тот момент, когда я упал на землю, теряя сознание, а пантера уже подкрадывалась ко мне. Доги прежде всего набросились на пантеру, и между ними завязалась жестокая борьба; это был тот шум, вой, лай и рев, которые я еще слышал смутно. Собаки, наконец, справились с пантерой, а тем временем подошли и негры, набрели на меня, подняли и отнесли в бессознательном состоянии на шлюпку капитана невольничьего судна, которая доставила меня прямо на «Ястреб». Бывшие со мной люди также благополучно вернулись на судно благодаря распорядительности капитана невольничьего судна; я же схватил местную злокачественную лихорадку и лишь спустя три недели пришел в сознание и тогда только узнал все то, что я только что сообщил читателю, и еще многое другое, что я дальше сообщу все по порядку.
Когда ко мне, наконец, вернулось сознание, я увидел себя в своей каюте на «Ястребе». В продолжение нескольких часов я не мог собрать своих мыслей, не мог дать себе ясного отчета, что со мной, и временами опять впадал в беспамятство.
Затем мало-помалу я стал узнавать обстановку каюты, но так как был еще очень слаб, то не мог повернуть головы и продолжал лежать на спине, пока не заснул. Сколько времени я проспал, сказать не могу, но, вероятно, очень долго; проснувшись, я почувствовал себя уже гораздо бодрее.
Теперь я мог уже без посторонней помощи повернуться на бок, и когда повернулся, то увидел, что в каюте я был не один, подле меня находился молодой мальчик по имени Инграм, который задремал, сидя на кресле подле моей койки. Я потихоньку окликнул его и сам удивился, до чего был слаб мой голос, но юноша
