Бразилию.
— Так, но как мог Оливарец принять на себя такую ответственность? Он мог сняться с якоря и идти в Англию, это имело бы еще некоторое оправдание, если принять во внимание вредный климат этого побережья, но предпринимать на свой страх торговые операции, на которые он никем не был уполномочен, идти в Бразилию, когда это не было предписано судовладельцем, — за такое самоуправство он должен будет ответить.
— Подождите, сэр, — прервал меня Инграм. — Я еще не все рассказал вам, это еще только начало. Спустя трое суток после того, как мы вышли в море, Оливарец, который за это время совещался секретно с каждым отдельным матросом, кроме меня только, созвал, наконец, всех на палубу и заявил, что им представляется редкий случай без всяких хлопот завладеть превосходнейшим судном, что другого такого случая у них никогда не будет, что судно теперь в их руках, и судовладелец никогда не узнает про его судьбу, что следует воспользоваться этим судном для регулярной торговли невольниками, а все прибыли от этой торговли делить между собою поровну. При такой быстроходности ни одно судно не может ни преследовать, ни абордировать «Ястреба», а потому им не грозит никакая опасность. Затем он сказал, что половину всей прибыли они будут отдавать ему, а другую половину делить между собой. По его расчету, каждый рейс даст им приблизительно по сто фунтов на человека, за покрытием всех расходов. Экипаж, конечно, единогласно согласился на такие условия, за исключением только меня. Когда Оливарец обратился, наконец, и ко мне с вопросом, то я сказал ему, что ни на что не могу согласиться, до тех пор, пока вы еще живы. Это я сказал потому, что боялся, что они или прикончат меня тут же или выкинут за борт, и тогда в каком положении остались бы вы, не зная ничего о случившемся?
— Продолжайте, Инграм, продолжайте, прошу вас, мне надо узнать все, и лучше всего теперь же.
— Если так, — сказал Оливарец, — то вы скоро будете выведены из затруднения.
— Это еще неизвестно, сэр, — сказал я, — возможно, что мистер Месгрев еще поправится.
— В самом деле? Вы думаете? — отозвался Оливарец. — Ну, в таком случае, тем хуже для него!
Но когда он это сказал, то весь экипаж, как один человек, надо отдать им эту справедливость, возмутился и запротестовал; все закричали, что они не хотят, не допустят убийства, а если что либо подобное случится, то они не только отказываются от всей этой затеи, но и донесут об этом, кому следует, в первом порту, куда придет судно. Все они говорили, что вы всегда были для них добрым и справедливым командиром, и что вы слишком мужественный и честный человек, чтобы умереть такой смертью.
— Да что вы, ребята, — заговорил Оливарец, — у меня никогда ничего подобного и в мыслях не было! Я только говорил, что он едва ли останется жив; но если он выживет, то я обещаю, что никакого убийства не будет; я просто высажу его на берег в первом порту, в какой мы придем, однако, так, чтобы обеспечить за собой полную безнаказанность; это вы, надеюсь, и сами понимаете!
Тогда команда согласилась и решила быть с Оливарецом заодно.
— А вы, Инграм? — спросил меня Оливарец. — Отчего вы ничего не говорите?
— Я могу повторить только то же, что сказал раньше, сэр, что пока мистер Месгрев жив, я не войду ни в какое соглашение.
— Прекрасно, — сказал он, пожав плечами, — вы, в сущности, только отсрочиваете свое решение. Я уверен, что вы присоединитесь к нам. Ну, а теперь, ребята, так как мы все согласны, и все у нас решено, то мы можем с легким сердцем идти обедать!
— Этот негодяй заплатит мне за это! — воскликнул я.
— Шш, сэр! Бога ради, чтобы вас не услыхали… — остановил меня Инграм, — не говорите ничего; посмотрите, что будет дальше. Ведь мы еще не пришли в Рио, а когда мы туда придем, то, быть может, и можно будет что-нибудь сделать; но теперь же все будет зависеть от вашего спокойствия: ведь если только экипаж встревожится, то его можно будет уговорить покончить с вами ради личной их безопасности. А вы знаете, что Оливарец постарается убедить их в этом.
— Вы правы, — сказал я, — оставьте меня теперь одного на полчаса, мой милый Инграм. Мне надо собраться с мыслями и обсудить свое положение.
Можно себе представить, насколько меня взволновало все, что сейчас пришлось услышать. Я, думавший, что через несколько дней буду в Ливерпуле, где меня радостно встретит моя ненаглядная Эми, очутился в руках пиратов, на невольничьем судне, в нескольких днях пути от Бразилии. И кто же эти пираты? Кто их атаман? Это мой верный экипаж! Мой младший помощник! Мы шли в Рио, почему? Ведь Оливарец мог бы найти гораздо лучший рынок для своего живого товара? Но он избрал Рио, так как здесь его не станут искать. Каково должно быть беспокойство Эми и ее отца, если обо мне не будет никаких вестей? Они, вероятно, будут думать, что судно погибло, пошло ко дну в бурю, вместе со всем экипажем. Возмущенный и взволнованный до крайности, я все-таки сознавал, что Инграм прав, и что единственное средство спасения — оставаться спокойным и тем самым не только сохранить свою жизнь, но и вернуться со временем на родину. Когда Инграм вернулся, я спросил его, знает ли Оливарец, что мне лучше, и что я пришел в сознание? Он отвечал, что Оливарец это знает, но что он, Инграм, сказал ему, что я так слаб, что едва ли поправлюсь.
— Это хорошо, пусть он так думает как можно дольше! — сказал я.
Инграм предложил мне кашицы и, мне думается, всыпал в нее немного опия, потому что, едва я только успел съесть ее, как почувствовал сильную дремоту и вскоре заснул крепким сном. На этот раз я проспал не так долго, как в первый раз, и когда пробудился, то была еще ночь; но наверху, на палубе, я услышал голос Оливареца. Сколько я мог понять из отрывков, доносившихся до меня слов, мы были в виду берега; и я слышал, как он отдал приказание лечь в дрейф. Поутру ко мне в каюту пришел Инграм и поставил передо мной легкий утренний завтрак, который я уничтожил с жадностью, потому что чувствовал постоянно голод с того времени, как начал поправляться; когда я кончил есть, то сказал ему:
— Берег уже в виду, Инграм?
— Да, сэр, — подтвердил он, — но мы еще очень далеко от него, к северу от Рио, как утверждает Оливарец, а он этот берег прекрасно знает. Сегодня мы ни в коем случае не придем в Рио, разве что завтра!
— У меня теперь очень прибавилось сил, — сказал я, — и я хочу встать хоть на короткое время!
— Что же, сэр, попробуйте! — проговорил Инграм. — Но только, если вы услышите, что кто-нибудь спускается по лестнице, то поспешите лечь в постель.
Это будет лучше.
Инграм принес мне мое платье, и с его помощью я оделся и вышел в смежную кают-компанию; я шатался так сильно, что ежеминутно боялся упасть и хватался за стены и за мебель, но когда мне пахнул в лицо свежий воздух из открытого кормового иллюминатора, я сразу почувствовал как бы приток сил.
— Вы ничего не слыхали, Инграм? — спросил я.
— Сегодня Оливарец спросил меня, как вы себя чувствуете, и я отвечал, что вы быстро начинаете поправляться.
— Прекрасно, — сказал он мне на это, — раз вы так хорошо ухаживали за ним, то и разделите с ним его участь, какова бы она ни была. Во всяком случае, я сумею избавиться от вас обоих.
Я ничего не возразил, так как знал, что это ни к чему не поведет и только еще более раздражит его.
— Вы хорошо сделали, Инграм; а через несколько дней наша судьба будет решена так или иначе. Я не думаю, что он решится убить нас!
— Да, я думаю, что он даже и не думает этого, если только сумеет отделаться от нас так, чтобы мы не могли стать ему опасны! — сказал Инграм.
Прошло еще два дня; на третий Инграм сообщил мне, что мы всего в нескольких милях от города и вскоре станем на якорь.
— Проберитесь туда наверх осторожно и затем придите мне сказать, что там делается!
Он пошел, и я слышал, как он поднялся по лестнице, но тотчас же вернулся назад и сказал, что мы заперты.
Это обстоятельство сильно раздосадовало меня, но делать было нечего, нам оставалось только терпеливо ждать, что будет дальше. Тем не менее, я должен сознаться, что находился в страшно тревожном состоянии. Мы слышали, как отдавали якорь, и как к судну подходили лодки, затем все стихло, потому что наступила ночь. Как только рассвело, мы услышали, как раскрыли все трапы и выгнали
