— У него были деньги?
— Да.
— Кто ему их давал?
— Его злой гений, человек, который, скрываясь от нас, помогал ему уходить из училища, который свел его с пути, испортил его, оторвал от нас и научил лжи, буйству и воровству.
— Добрек?
— Добрек.
Кларисса Мержи закрыла руками лицо, залившееся краской. Потом продолжала усталым голосом:
— Добрек отомстил. В то самое утро, когда мой муж выгнал из дома несчастного мальчика, Добрек раскрыл нам в циничном письме свою гнусную роль в этой истории. Он писал так: «Сначала суд, потом исправительная тюрьма… А потом, будем надеяться, и эшафот…».
Люпен воскликнул:
— Как? Это Добрек подстроил это последнее преступление?
— Нет, нет, тут только случай. Это гнусное предсказание было тогда только пожеланием. Но как это меня ужасало. С этого времени я заболела. У меня только что родился мой младший сын, Жак. И каждый день приносил нам новое преступление, совершенное Жильбером; подложные подписи мошенничества… Мы среди своих знакомых рассказывали, что он уехал за границу, и потом, что он умер. Жизнь стала тем более ужасной, что разразилась политическая буря, и мой муж должен был погибнуть.
— Как это?
— Вам достаточно сказать два слова: имя моего мужа было в списке двадцати семи.
— Ах, вот что!
Туман мигом рассеялся, и Люпен как бы при блеске молнии увидел целую массу вещей, которые до сих пор скрывались во тьме.
Кларисса Мержи продолжала более твердым голосом:
— Да, его имя было написано там, но по ошибке, по какому-то невероятному несчастью, жертвой которого он был. Викториен Мержи был членом комиссии, назначенной для изучения французского канала. Он голосовал с теми, кто был за проект кампании. Он даже взял, — я говорю отчетливо и точно, — пятнадцать тысяч франков, но взял это для другого, для своего товарища, которому безгранично доверял и был его слепым и бессознательным орудием. Он хотел сделать доброе дело и погубил самого себя. В тот день, когда президент кампании покончил с собой и исчез кассир, все дело вскрылось со всеми своими мошенничествами; в этот день муж узнал, что некоторые из его товарищей были подкуплены, и он понял, что и его имя так же, как имена других депутатов, влиятельных членов парламента, было записано в таинственном списке, о котором вдруг заговорили. Боже, какие потянулись ужасные дни! Будет ли опубликовано его имя? Какая мука! Помните ли вы это волнение в парламенте, ту атмосферу доносов и всяких ужасов? У кого находился список, этого не знали. Но знали о его существовании. Вот и все. Два имени были уже заклеймены общественной ненавистью. Два человека были снесены этой бурей. И никто не знал, откуда эти доносы и в чьих руках обвинительные документы.
— Добрек, — подсказал Люпен.
— Нет, — воскликнула г-жа Мержи, — Добрек в это время еще ничего не значил, он еще не появился на сцене. Нет… вспомните… Правду узнали вдруг, сразу и именно от того, в чьих руках она и была. То был Жермино, кузен президента кампании. Больной, в чахотке, он в постели написал префекту полиции, завещая ему этот список, который после его смерти найдут в железном сундуке в его комнате. Дом был окружен агентами. Префект караулил возле больного. Когда, наконец, Жермино умер, открыли ящик. Но он был пуст.
— На этот раз Добрек, — заявил Люпен.
— Да, Добрек, — повторила Кларисса Мержи, волнение которой с минуты на минуту возрастало. — Алексис Добрек, который уже шесть месяцев переодетый до неузнаваемости работал у Жермино в качестве секретаря. Как он узнал, что Жермино владелец этой ужасной бумаги? Неважно. Важно то, что он открыл сундук в ночь перед самой смертью. Расследование доказало это и установило.
— И его не арестовали?
— Для чего? Предполагали, что он спрятал список в надежном месте. Арестовать его значило снова раздуть это гнусное дело, которое уже всем надоело и которое во что бы то ни стало хотели заглушить.
— Ну и что же?
— Торговались.
Люпен рассмеялся.
— Торговаться с Добреком! Это смешно!
— Да, смешно, — произнесла с горечью госпожа Мержи. — Пока что он не переставал действовать и прямо шел к цели. Через неделю после кражи он пришел в парламент, спросил моего мужа и грубо потребовал у него 30 тысяч франков, давая сроку не больше 24 часов. В случае отказа — скандал и бесчестье. Мой муж знал, с кем имеет дело, знал, что он неумолим, мстителен и зол. Он потерял голову и покончил с собой.
— Как это нелепо! — не мог сдержаться Люпен. — У Добрека имелся список. Чтобы назвать хотя бы одно из 27 имен, он должен был опубликовать список, иначе обвинение не имело веса, то есть отдать этот документ или, по крайней мере, сфотографировать его, а делая это, он вызывает скандал и лишается возможности действовать, то есть шантажировать.
— И да, и нет, — сказала она.
— Откуда вы знаете?
— От Добрека, который посетил меня и цинично мне признался в том, что у него было свидание и разговор с моим мужем. И вот существует список, клочок бумажки, на котором указаны имена 27 лиц и суммы, ими взятые, и на котором, вспомните, президент кампании расписался кровью. Есть еще более неопределенные доказательства, о которых не подозревают заинтересованные лица: переписка между президентом кампании и его кассиром, между президентом и его юрисконсультами и т.д. Но важен только тот клочок бумаги с именами — это единственное неоспоримое доказательство. Его стоит только списать или сфотографировать, потому что его подлинность может быть строго проверена. Но все-таки и другие улики опасны. Они уже погубили двух депутатов. Он пугает намеченную жертву, терроризирует ее, угрожает неизбежным скандалом, и требуемая сумма представляется или же человек погибает, как мой муж. Вы понимаете теперь?
— Да, — промолвил Люпен.
И при наступившем молчании он представил себе всю тактику Добрека. Он видел его владельцем этого списка, наслаждающимся своей властью над жертвой. Депутат понемногу выступал из того глубокого тумана тайны, которым он был окутан. Он понимал теперь, откуда деньги, которыми так широко пользуется Добрек, и какими средствами он достигал званий главного советника, депутата, властвующего угрозой и террором, безнаказанного и неуловимого, внушающего страх даже правительству, которое предпочитает ему служить вместо того, чтобы объявить ему войну. Депутат, страшный даже для судебной власти настолько, что на место главного секретаря сыскного отделения призывают против всяких правил Прасвилля только потому, что он смертельный враг Добрека.
— Вы виделись с ним?
— Да. Это было необходимо. Муж покончил с собой, но его честь осталась незапятнанной, потому что никто не подозревал истины. Чтобы защитить имя, которое он мне оставил, я согласилась на первое свидание с Добреком.
— Первое, значит, были и другие?
— Да, еще несколько раз, — произнесла она изменившимся голосом. — В театре, потом в Энжиене… и еще в Париже ночью… потому что мне стыдно с ним встречаться днем, и я не хочу, чтобы об этом знали… Но это было нужно… Мною руководило более сильное чувство, жажда мести за моего мужа…
Она приблизилась к Люпену и горячо заговорила:
— Да, месть! Она сделалась смыслом и заботой моего существования! Отомстить за меня, за мужа, за моего погибшего сына, за все то зло, что он мне причинил… Это была моя единственная мечта, цель моей жизни. Я хотела погибели этого человека, хотела видеть его несчастным, видеть его слезы — как будто он еще в состоянии плакать! Я желала его рыданий, его отчаяния!
