случаются не так!.. Нет, судьба таких жестоких сюрпризов не устраивает! Уже и то необыкновенно, что, когда доктор, его лакей и горничная покинули дом, обе дамы вдруг одновременно почувствовали приближение родов. Не будем доверять всем этим изумительным совпадениям: этим лампам, которые не горят, этим свечам, которые тухнут. Нельзя допустить, чтобы акушерка могла прийти в такое смятение и так все перепутать. В ней, хотя бы она и была перепугана, должен был действовать профессиональный инстинкт. Я отрицаю, что она могла перепутать младенцев. Всегда остается в памяти какая-нибудь маленькая подробность, которая их отличает одного от другого. Я утверждаю самым категорическим образом, что сестра милосердия Бусиньоль не могла перепутать обоих новорожденных.
Князь говорил это с такой силой, с такой убежденностью, что все присутствующие невольно проникались его точкой зрения. Ему удалось поколебать у старух доверие к тому, что они считали правдой в течение четверти века.
Все окружили Ренина и стали с волнением спрашивать его:
— Значит, по-вашему, эта женщина знает? Она могла бы открыть нам тайну?
Он продолжал:
— Я ничего не предрешаю. Я говорю только, что поведение мадемуазель Бусиньоль является совершенно загадочным, и то, что она утверждает, не согласуется с истиной. Она что-то знает. Дело не в ее рассеянности, а в чем-то другом. Тайна, которая вас троих тяготит столько лет, находится в ее руках.
— Что же, вы утверждаете… — воскликнул Жан-Луи.
— Да, утверждаю! — горячо перебил его Ренин. — Я не видел всего этого события, но путем рассуждений, дедукции и логики ясно рисую себе всю картину. И я прихожу к выводу, что сестра милосердия Бусиньоль является обладательницей тайны, которая нам неизвестна…
Жан-Луи глухо проговорил:
— Она ведь жива!.. Она живет недалеко! Ее можно заставить приехать…
Тотчас обе матери закричали:
— Я еду. Я ее привезу.
— Нет, — возразил Ренин, — это неудобно.
Тогда Гортензия предложила:
— Хотите, чтобы я отправилась? Я беру автомобиль и вернусь с этой женщиной. Где она живет?
— В центре Кархэ, — сказал Жан-Луи — у нее там лавчонка. Шофер вам скажет… Все знают мадемуазель Бусиньоль.
— И особенно, дорогой друг, — заметил Ренин, — ни о чем ее не предупреждайте. Если она будет беспокоиться, тем лучше. Но не надо, чтобы она знала, зачем ее вызывают сюда. Это необходимо.
Тридцать минут прошли в полном молчании. Ренин ходил по комнате и осматривал прекрасную мебель, всю обстановку, картины, которые свидетельствовали о хорошем вкусе Жана-Луи, так как эта комната была именно его. Рядом же в комнатах старух царила полная безвкусица.
Ренин подошел к молодому человеку и прошептал:
— Они богаты?
— Да.
— А вы?
— Они пожелали, чтобы это имение принадлежало мне. Это меня вполне обеспечивает.
— Есть у них семьи?
— Сестры. У одной и другой.
— К ним они могли бы уехать?
— Да, они иногда об этом думали… Но… об этом не может быть и речи. Я боюсь, что ваше вмешательство испортит все дело. Я утверждаю еще раз…
В это время подкатил автомобиль. Обе старухи вскочили, готовые засыпать гостью вопросами.
— Предоставьте все мне, — остановил их Ренин, — и ничему не удивляйтесь. Ее надо испугать, ошеломить. Тогда она заговорит.
Из автомобиля вышла Гортензия. Она помогла выйти старой женщине, одетой в местный костюм.
Старуха вошла со страхом. У нее было птичье лицо с острыми чертами; маленькие зубки выступали вперед.
— В чем дело? Здравствуйте, мадам д'Ормиваль, — проговорила она, озираясь боязливо кругом. — Здравствуйте, мадам Вобуа!
Никто ничего ей не ответил. Ренин же вышел вперед и строго проговорил:
— Я вам сейчас сообщу, в чем дело, мадемуазель Бусиньоль. Но вслушайтесь в каждое мое слово. Дело серьезное!
У него был вид строгого судебного следователя, для которого вина обвиняемого очевидна.
Он продолжал:
— Мадемуазель Бусиньоль, я прибыл сюда из Парижа по поручению полиции, чтобы выяснить драму, происшедшую двадцать семь лет тому назад. Мне известно, что, благодаря именно вам, гражданское состояние одного из новорожденных в эту ночь установленно неправильно. Вы сделали ложные заявления. По уголовным законам подобные ложные заявления строго караются. Я вас отвезу в Париж. Там в присутствии вашего защитника вы дадите показания.
— В Париж?.. Моего защитника? — простонала мадемуазель Бусиньоль.
— Это необходимо, так как вас, вероятно, арестуют. Вот разве, — бросил Ренин, — вы немедленно согласитесь во всем сознаться и исправить таким образом последствия вашей вины.
Старая дева задрожала. Она, очевидно, не могла противиться Ренину.
— Согласны ли вы во всем признаться? — спросил он.
Она рискнула:
— Мне не в чем сознаваться, так как я ничего не совершила.
— В таком случае, едем, — проговорил он.
— Нет, нет, — взмолилась она, — добрый господин, не губите!
— Решайтесь!
— Хорошо! — чуть слышно прошептала она.
— Немедленно. Мне пора на поезд. Надо, чтобы это дело было немедленно закончено. Если вы будете колебаться, я вас увожу. Понимаете?
— Да.
— Ну-с, тогда говорите прямо, без уверток. Чей это сын? — спросил он, указывая на Жана-Луи. — Госпожи д'Ормиваль?
— Нет.
— Тогда госпожи Вобуа?
— Нет.
За этим ответом последовало гробовое молчание и минута общего оцепенения.
— Объяснитесь, — приказал Ренин, смотря на часы.
Тогда мадемуазель Бусиньоль упала на колени и прерывающимся от волнения голосом рассказала:
— Вечером в тот день пришел какой-то господин с новорожденным, которого он хотел поручить заботам доктора. Так как доктора не было, он всю ночь ожидал его и потом он же все сделал.
— Что именно? — спросил Ренин. — Что произошло?
Он схватил старуху за руки и смотрел на нее пристальным взором. Жан-Луи и обе матери со страшным волнением ожидали ответа. Их судьбы зависели от тех слов, которые она скажет.
Она произнесла, наконец, эти слова, сложив молитвенно руки, как бы во время исповеди:
— Случилось так, что оба новорожденных умерли: и сын госпожи д'Ормиваль, и сын госпожи Вобуа. Умерли они от конвульсий. Тогда тот господин, видя это, сказал мне… Я помню каждое его слово… Он сказал мне следующее: «Обстоятельства указывают мне мой долг. Я должен воспользоваться случаем, чтобы мой мальчик попал в надежные руки. Положите его вместо одного из покойных».
Он предложил мне порядочную сумму денег, говоря, что ему теперь помесячно не надо будет платить за своего мальчика. Я согласилась. Но вместо кого его положить? Господин подумал и сказал: «Пусть он не будет ни д'Ормиваль, ни Вобуа». И он сказал мне, что я должна потом всем объяснить. Затем, пока я переодевала его мальчика, господин завернул один из трупиков в одеяло и унес его.
