краю. Как раз выползли на край - ровно через полгода после... скажем так, встряски.
Написал Гурию: можно ехать?.. Можно с сопровождающим лицом... 'Ты в Венеции бывала?' 'Ой, бывала'. 'И я был. Но надо лететь'. 'Я возьму с собой книгу'. Получалось, он имел в виду: Венеция! - ради Венеции нельзя не полететь, а она: ничего страшного, я там почитаю. 'Я там запомнила: узенький канал, открытая кафешка, сидит одинокая женщина, красавица, печальная, и читает. Подумала: и я так когда- нибудь'. Ах, вот что... Его поселили на Лидо, там ничего снять для нее было невозможно, еле удалось найти пансион за Сан Заккариа. Огорчилась: в чем тогда состоит сопровождение?.. А-а, боишься, 'Смерть в Венеции' приходит на ум?.. В первый же день, как он катерком приплыл в город, пансионная старуха с вязанием передала ему записку: подробное описание, как к той кафешке пробраться. Народ шел густо, у людей был вид готовых заговорить друг с другом, будто они не толпа, а одна компания. Ксения отставила свой стул за деревянную колонну. Читала, не отрываясь. Потом его рассматривание, видимо, стало мешать ей, она подняла голову, стала искать глазами: было понятно, что его. Он повернул книгу к себе обложкой: 'Золотой Храм' Мисимы. Обвел рукой место: канал, решетку, ближний мостик, маленькую площадь с деревом на другом берегу, арку ворот (Казанова под аркой ворот, книжная иллюстрация, Сомов), тент в зеленую полоску над черными лакированными стульями - показал на книгу, сказал: 'Слишком эстетски, нет?'. 'Не портите мне настроения'.
Она повторила круговой жест Каблукова, легонько покачала, зажав между большим и указательным, книжкой. Проговорила - не сразу и как будто выдыхая то, что задерживала в груди, пока читала, пока тут просто сидела: 'Про это он и пишет. Красота - то, чего не может быть'. Что она не упомянула себя, не пожелала учесть своей красоты, своей тишины, в которую ее в этом шумном месте поместила и держит, было доводом самым пронзительным, хотя и не самым убедительным. 'То, чего не может быть таким. Золотой Храм. Это есть и у нас - где грязь, незавершенные формы, уродуемый спейс. Н-но - пейзаж, церкви, лес, осень, снег и так далее без конца'. Они пошли, инстинктивно сворачивая туда, где толпа была реже. Через несколько минут она забеспокоилась, сказала, что ей нужно в туалет, зашла в уличный бар. Он поднялся на ближайший мостик, напротив была некрасивая кирпичная стена, чересчур большая для места, вроде нью-йоркских складских. И все дома вокруг, углы, размеры выглядели неприятно: надо же - в Венеции. Он уставился в воду, в ней они тут же похорошели, но и реальные никуда из поля зрения не девались. Вдруг он увидел - в канале, - что Ксения приближается, отражением разбитым и потому мерцающе-прекрасным.
Она сказала, что ее тошнит и хорошо бы поскорей добраться до пансиона. В комнате ее несколько раз вырвало, сперва в раковину, потом он принес от старухи таз. Туалет был в коридоре, Каблуков ждал, пока она выйдет, и, подхватывая под мышки, провожал в комнату. Она кое-как отталкивалась: вам запрещено. Попросила принести кока-колу. Это я ихние фрутти-ди-маре съела, не надо было... Когда он вернулся с бутылками, сказала: противно... Не противнее, чем я в Кливленде под душем... Противнее. Туалетная бумага, плотный рулон, чуть ли не изящный, когда доходит до диаметра, в аккурат равного длине, мягкая в одних сортах, наподобие рисовой в других, - а вообще-то: подтирка. У меня температура - я чувствую... Закрыла глаза, похоже, заснула.
Он сел у окна, открыл пошире: другой дом в пяти метрах, маленькие окошки по диагонали, вдоль внутренней лестницы. За одним детское лицо глядящее прямо на Каблукова. Он подмигнул - ребенок подмигнул ему. 'Все разрушает красоту, - заговорила Ксения. - Красота - это то, что всем и каждую минуту разрушается. Бумага, стульчак... Я не обличаю 'низость', допускаемую до 'высоты', а, наоборот, утверждаю - их совмещение. Они не должны не совмещаться. Суть в том, чтобы совмещаться. Мне получше. Но я бы полежала'. 'Надо тебя взять в деревню. У нас там по дороге в сторону Каширы есть церковь, прямо на проселке, деревня Быки. Не больше, не меньше, как в равеннском стиле шестого века'.
Он замолчал, наблюдая, как уже три лица расположились в трех последовательных окошках. 'Ну?' 'Надо вспомнить. Колокольня в виде столпа. Цветная черепица. Царские врата - семнадцатый век, серебряно-вызолоченные, в басменных окладах. То же южные и северные двери алтаря. Потолок - лепнина, геометрическая. Архитектор - некий Устин Верде. Как молиться, непонятно: чистое эстетство. Теперь внимание! От нее не осталось даже фундамента: ушел в землю. Или засыпан экскаватором, когда ломали: стены не поддавались, крепчайший раствор. Кусок мраморной плиты с барельефными лилиями привесили на каркасик автобусной остановки. Покрыт словом хэ и другими'. 'Откуда же вы знаете?' 'Вот именно. Не могу понять. Прочел? Рассказали? Самое вероятное все-таки: видел! Не в воображении, отнюдь. А скажем, так: проезжаю мимо, притормаживаю, глаза приклеиваются к месту - пустому, но ведь линии-то хранящему. Кирпич растащили, чертеж истлел, но архитектура-то никуда не девается. И тут место выпускает звук - расклеивающимися губами, лопающимся пузыриком: 'красота'. Отвлеченное слово - как в детской игре: 'птица', 'овощ'. Ребенок: 'ворона', 'редиска', - а я: 'равеннский стиль', 'басменные оклады'. Контур фундамента, травой заросший, - принимает, мрамор подтверждает: безошибочно!'
Стало смеркаться, Каблуков шепотом проговорил: 'Хоть в Венеции скажу 'смеркалось', дома язык уже не произнесет'. 'Что вы сказали?' 'Думал, ты спишь. Я говорю: мне пора. Вечером банкет. Как ты?' 'Пересядьте поближе. Теперь давайте я вас за руку буду держать. Поедете через пятнадцать минут. Мне лучше. А смерть в Венеции, глядите-ка, универсальный сюжет. Тухнет быстро. Лучше бы меня так мутило от беременности. Если бы можно было без того, что предшествует, я не прочь. Как вы говорите - не прочь закатиться в эту лунку'. В окошках против окна стал зажигаться свет: погорит - и гаснет, и опять. 'Я этого не знаю, - сказала она тихо. - И не хочу знать. Все говорят: это так, это так!.. Ну пусть сладкий-сладкий сон, а это в сто раз слаще. Или вино. Или лето. Или счастье. А это всегда в сто раз слаще. Мне даже в миллион неинтересно. Конфета в миллион раз слаще себя - и что? Я просто вас люблю. Без этого. Могу же я любить вино. Или лето. Вот так я вас. Не грешнее. Но и не с меньшей преданностью. И желанием. А хоть и жаром. Вы же не знаете, как я люблю спать, когда спится сладко. Или понимать, что счастлива, - как я это люблю. Не... - Она выдержала паузку, разжала руку, слабо оттолкнула его ладонь и докончила: - ... грышнее. Да, не грышнее'. И рассмеялась. 'Я догадался, - сказал Каблуков. - Там лестница и дети, они на кнопку нажимают. Здесь же экономят'.
Она села на кровати в ночной рубашке. Осмотрела себя от плеч вниз к коленям, проговорила: 'Афродита в аттическом хитоне. Не воинственная, не царственная. Не плодородная. Не разнузданная. Просто богиня любви и красоты. На диете. Благодарная, что отравилась. В конце концов получила от мужчины ласку. И смогла ему что-то сказать. Отвернитесь. Переоденусь и пойду вас провожу до пристани. Я оклемалась'.
В предпоследний день Каблуков читал лекцию в университете. По-русски без переводчика. Декан, который с ним договаривался, всячески подчеркивал, что отделение русское, понимают с полуслова. По сперва напряженным, а потом расслабившимся и отсутствующим лицам Каблуков понимал, что студенты улавливают в его речи островки итальянской фонетики, бессмысленной, чи-чи-чи, кози-кози-кози, аллора- пер'ора. Они его в упор не видели, терпели, как неизбежную бессмыслицу, которыми полно эдукационе. Если бы не декан и две-три преподавательницы, самое время было перейти на стишки Крученых, запустить дадаистский пассаж. Он сказал - без всякой связи с предыдущим, с кино, с шестидесятыми годами: 'В последнее десятилетие в русском языке произошла замена слов-сорняков на бранные. Вместо 'значит', 'это самое', 'бляц', 'иоп мадь' и так далее'. Приняли так же бесчувственно. Все преобразилось, когда в дверь заглянула Ксения, - вот кого они знали. Декан спросил: 'Синьорина Зина не к вам? Она ведь русская'. 'Моя племянница'. Он перевел на итальянский, ребята пришли в восторг, выбежали к ней, втянули в аудиторию. Декан немедленно стал уговаривать ее дать лекцию: 'Мы заплатим, как премьер-министру'. Она гулила смиренно: 'Как дядя Коля скажет'.
Назавтра аэропорт 'Марко Поло' был забит, утром позвонили, что в одном из самолетов бомба. В зал первого класса, в гостиную VIP втискивался, кто хотел, - как во все общие помещения. Казалось, тела занимают больше места, чем требует их объем. Запах и грязь были харьковского вокзала времени летних отпусков. Стали подавать автобусы на Милан - чтобы отправлять с 'Мальпенсы'. В воздухе пришло сообщение, что в Шереметьеве туман, посадка в Твери. В Москву везли тоже автобусами, но уже 'Икарусами', не 'Вольво'. Все это Каблуков перенес великолепно, ни сердце, ни кости не давали о себе знать. Когда наконец вошли в дом, объявил: 'Завтра рано утром в деревню'. Ксения сказала: 'Вам, наверное, со мной будет все-таки неудобно приезжать. Там все знали Антонину Петровну'. Он помолчал, потом ответил: 'Если честно - да. Хоть и плевать, что подумают, а давай, я поеду первый. Разберусь и позвоню, ладно? Почему-то кажется, так лучше'.
XX
Каблуков проснулся, скосил глаза на
