Сказал: 'Смотреть противно, да?' Каблуков подтвердил: 'Что, не могли в пруду помыть? Да просто в луже'. 'Тюрьма, объяснил тот. - Не делай лишнего. Одно необходимое'. 'Масло, спички, соль, сигареты, - показал он внутрь шалаша. - Женщина принесла. Из второй избы с вашего края'. Стало быть, Тамарка, косая и хроменькая, летом в телогрейке и сапогах. 'Давала трогать'. Тамарке все шестьдесят. 'Рубликов сколько- нибудь не дадите?' 'У кого в лесу деньги?' 'Всё боитесь, что убью? А и могу'. 'Чтобы что?' 'Чтобы рассмеяться'. 'Говорят, трудно'. 'Наилегчайше'. 'Не жалко?' 'Жалости нет. Отобрали. Ни грамма'. Помолчал. 'Хотя, как жалеют, помню. Менты сюда приезжали. Две мокрухи на тебе. На железке и в Кашире. Я им: вы что же с человеком делаете? С человеком. Бью на жалость. И сразу подпускаю: в суде все равно сокочу. Дескать, не фан фаныч'.
'Пойду', - сказал Каблуков. 'Чего мыться, когда не сегодня-завтра бесплатно обмоют'. Ждал, что Каблуков спросит, но не спросил. 'Тубер. Палочка Коха. Лечение санаторное'. Каблуков двинулся к просеке. Тот вслед: 'Собачару вислоухую это я заколол'. Год назад пропал у соседей бладхаунд, потом нашли труп в березняке. 'Рассмеялся?' - сказал Каблуков громко, не оборачиваясь. 'Не, слюнявая была. И лаяла'. 'Это правда', - так же не обернувшись, подтвердил. 'Эй, подожди. Послушай. Я одну вещь знаю. Важную. Когда кого режут, тот кряхтит, стонет, лицо перекошено, дышит, сбиваясь. И когда друг по другу елозят - все то же самое. Это потому что сперма - кровь. Все равно - что спрятанное внутри терять. Жизнь - это смерть, понял?.. Или до этого без меня дошли?' 'Те, что дошли', - ответил Каблуков через плечо.
Когда вошел в деревню, Клобуков через забор спросил: 'Медведя переодетого не встретил?' 'Знаете его?' 'Были знакомы'. Тамарка на следующий день сказала: 'Вам привет. От сына клобуковского'. 'Как-как?' 'Не обкакайтесь. От Колькиного отца'. А еще через день постучала утром в окно: 'Сергеич, съездий в город, позови милицию, бомж в шалаше мертвый'. За телом приехал 'уазик'. Провозили через деревню, все, кто был, - немного, те же десять, - вышли на улицу, женщины пробовали повыть. Клобуков тоже стоял со своей лайкой, двумя руками опирался на лесину, доходившую ему до груди: их, обтесанных, у него за сараем был целый склад. Внимательно смотрел, как машина приближалась, прищурился, когда проезжала мимо. Сказал, не усиливая голоса - но Каблукову: тот в двух десятках метров от него был и услышал: 'Мне цыганка гадала в двенадцать лет. У нее вода закипала в стакане, концы ниток в мотке шевелились. И все сбылось, до самого мелкого. Сказала, что буду жить до восьмидесяти семи. Так что через год задергаюсь. А пока не беспокоюсь'. Собака вдруг завизжала, он ударил ее палкой и пошел в дом.
XXIV
Только 'уазик' пропал под горкой в дальнем конце деревни, как оттуда выскочил черный джип, промчался, не снижая скорости, до каблуковского дома и, как в кино, затормозил, взвыв и подняв тучу пыли. Вышел мужчина, с туго забранными со лба волосами и хвостом на затылке, лет, пожалуй что, пятидесяти, в кожаной куртке, вельветовых брюках, шелковых с замшей кроссовках. Вы сколько на дорогу тратите? Два - два с половиной? А я час двадцать. 'Гелендеваген'... Видя отсутствие реакции, пояснил: 'Брабус'. 'Я вижу, это 'Мерседес'', сказал Каблуков. 'Я и говорю, 'Гелендеваген''. 'Похож на...'. '... катафалк. Лакированный. Квадратный. Внук душегубок. Вы это хотели сказать?'. Действительно, Каблуков хотел сказать это, кивнул. Тот вынул из машины две авоськи с книгами: 'От Калиты'. И понес в дом впереди Каблукова.
Еще было письмо. 'Пока ты умирал и воскресал, Иван Иваныч Иванов трансформировался в Троцкого и Кафку. Что значит, что на земле негде жить, кроме как на автовокзале, где люди и не живут, а только приезжают-уезжают? Неплохо как максима, как реализованная абстракция, но это Скорцезе. Точные, безжалостные, внушительные детали картины раз навсегда свершившейся. Мы уже ни при чем. Наше дело в ней участвовать и погибать. За ней - как за киноэкраном: пустота, мировая кулиса. Наивысшее выражение такого похода русский человек: судьба необсуждаема! Она - такая, а я - такой, у нее своя упряжь и своя цель, у меня - свои. Разобщенность полная: ни в коем случае не - моя судьба. А кто ее признает за свою собственную объясняют, так ли, сяк ли сопротивляются, так ли, сяк ли заставляют измениться - те евреи. Какой бы крови не были. Объясняют, входят через дыру в экране, видят мрак, набитый демонами, смотрят фильм с той стороны полотна, со стороны, в этот мрак погруженной, - Кафки. Рушат и из фанеры выстраивают новое - Троцкие ('Мурка').
Каблуков, Коля, Коляша, сделай, а? Какой-нибудь 1915 год, какая-нибудь Вена, одному тридцать два, другому тридцать шесть. Какая-нибудь Магда, треугольник. Война, арт-нуво, захваченность демонами, жажда катастрофы. Один пишет 'Метаморфозы', другой - листовки, как эти метаморфозы вызвать. Спит с Магдой с ходу, конечно, Лейба, но весь фильм она от него уходит к Францу. Наверное, так и не приходит - неважно. Что я тебя, ученого, учу? Сочини главное, узлы, я все равно буду снимать что-то еще, может быть, вовсе другое. Но нужна привязь, твои веревки на обеих ногах, чтобы отвлекаться только, насколько они меня пустят.
Остальное расскажет мой крокодил.
Артем'.
'Здесь книги, - сказал крокодил, - про того и другого. И, понятно, того и другого. Русские и английские - вы ведь на ихнем читаете? Вам заплатят тридцать тысяч. По секрету скажу, и все сорок. Не отказывайтесь. Да вы, я думаю, и не собираетесь'. Каблуков почувствовал, что глядит на него мрачно. Сказал: утром отвечу... А переночевать у вас можно? А позвонить Калите в Лондон откуда здесь?.. Поехали в Каширу, хотя Каблуков сомневался, что удастся оттуда дозвониться. На 'Гелендевагене'. 'Брабусе'. Я вам покажу, как я дорогой ем... Вынул из бардачка бутерброд, пакет сока с соломинкой, зажал руль ногами. Стрелка на ста двадцати... Тут три крутых поворота и выбитый асфальт... Я увижу... Лондон дали. Поговорил, передал трубку Каблукову. 'Ну?' 'Думаю'. 'Думай умнее. Но идея гениальная?' 'Гениальная, когда не самому писать'.
'Нет', - сказал утром Каблуков. 'Как это? - воззрился на него тот. - Вы меня режете, Николай Сергеич. Артем Никитич без 'да' не велел возвращаться'. 'Вы у него кто?' 'Связи', - ответил тот без пояснений. 'А такая у него была Лариса? Мелисса?' 'Моя жена'. Каблуков вспомнил свой визит, сказал: 'Никогда бы не догадался... Если я соглашаюсь, вы имеете комиссионные, да?' Тот неопределенно покрутил пальцами. 'Нет, этого писать не буду. И читать не буду. Все взвесил, не буду. Конкретные люди, которых притом не знал, - не по моей части. Я ему дам другое, в том же роде. Он хочет про евреев, это про евреев'. И принес 'Вайнтрауба'.
Когда тот завел машину - с автоматически включившимся внутри радио, Каблуков спросил: 'От кого вы узнали, где я живу?' 'От этой вашей супер-топ. По своим каналам. Пришлось попотеть, пока до нее добрался. Сперва узнать, в какой больнице, потом, чтобы дали пройти в палату'. И двинулся мимо Каблукова, медленно: жестянка автомобиля с жестяным буханьем музыкального ритма внутри. Отъехал на несколько метров и так же, как вчера ворвался, взметнув всю деревенскую пыль, - умчался.
XXV
У дверей палаты сидел милиционер. Сопровождавший врач подал ему пропуск, Каблуков - паспорт и вошел. На левой и правой щеках были узкие полосы ткани, держащиеся на коже поперечными тонкими ленточками скотча, как у него после операции. 'Страшно было только, когда это случилось, немедленно заговорила она. - Когда стало ясно, что - случилось. Мгновение назад ничего - и сразу всё переменилось. Всё. Дверь подъезда еще закрывалась за спиной, и вдруг ниоткуда они ввалились в тамбур. В полушаге за мной. Двое - и двое остались по ту сторону. Набросились, захлопнули ладонью рот, выдернули сумочку, вволокли в лифт, бритву к лицу и поехали вверх. Стали открывать дверь моей квартиры, но тут из-за соседней - на шум, что ли? женский голос сказал: что там такое? Не открывая. Они меня обратно в лифт, загнали на последний этаж, все уже было на мне разорвано. Соседка на своем этаже заколотила в дверь лифта, в шахте все отдавалось. Она била, не останавливаясь. Все-таки, наверное, минуту они не отвечали, занимались своим делом. Потом поехали вниз, где-то на середине махнули бритвой, крест-накрест с обеих сторон. И выбежали.
Не больше, чем просто избиение. Или ограбление. Что было в лифте... Что было в лифте, в сознании отложилось поразительно адекватно СПИДу. Которым оно меня заразило. Не он - оно. И лечению. Когда лечат от таких вещей, оно продолжается: вот тебе, вот тебе еще! Романтические времена - сифилис. Сальварсан. Не болезнь, а тайное обладание, совокупление с живым чертом. У Томаса Манна неплохо, мне понравилось. А вам?
Пластическую операцию делать не буду. Как заживет, с тем и стану ходить. Теперь уже, во всяком случае, незачем. Это была утопия: жить гомункулом под именем Зины Росс - и превратиться в гражданку Ксению Булгакову, ничего за это не заплатив. Гражданке идеальный овал лица не нужен, точнее, противопоказан. Все стало на свои места. Дамы высшего света, которые были верующие, благодарили революцию. У них одно платье стоило, как целая деревня, а перевернуть все, как хотели бы, решимости не
