ответила ему на объятье, которое само по себе было сладким. Он положил ей руку на грудь, под ней билось сердце, которое было сутью бога-сына и знаменовало его. Сердце посылало во все уголки тела кровь, которая была сутью святого духа и знаменовала его.
- Ты правда меня любишь? - спросил он.
- Я тебя правда сильно люблю.
- Скажи тогда, что это значит?
- Я хочу, чтобы ты был девочкой, а я была лисенком, или чтобы я была девочкой, а ты был лисенком. Но только так, чтобы кто-то из нас обязательно был девочкой, а кто-то лисенком. Но больше всего я хочу, чтобы я была сначала лисенком, а ты был девочкой.
- Я плохой любовник, я слаб для этого дела. Сердце не выдержит. Его хватит, чтобы обслужить ноги, руки, голову, а на этот орган его не хватит... поцелуй меня, - попросил он, - а лучше, знаешь что, поцелуй. Она приподнялась, у него было личико сморщенное и дряблое, она прикоснулась и поцеловала так, как целуют в щеку.
- Господи, - сказал он, - ну поцелуй же!
Тогда она расправила личико и присосалась к 'потусторонней' не в смысле 'неземной'. Она до половины всунула язык в его салиттер и возила им, может, час, времени хватило, чтобы изъездить у всей дягилевской труппы. Это было не игольное ушко, через которое сто раз пролезал и верблюд, и ублюдок, благо они одного корня - 'блуд'. Он стал с ней делать то же самое. И никак не могли наговориться про то-то и то-то, про то, как здесь и как здесь, про то, что здесь больше, чем там, а там совсем другое и не такое, как тогда, потому что в тот раз было немножко больно, что люблю сто раз, только пусть будет сию же минуту, тогда пусть наоборот, потому что так не получится.
Природа распространялась выше, ниже и дальше, как и в тот раз, как и в следующий раз, не лучше, не зеленее, с птичками точно такими же, как воробьи, но только крашеными ('Кто это, интересно, красит воробьев?'), с облаками, с новыми ветками метро, с самой новой, построенной по канонам ортодоксального православия: от Нагорной до Чертаново. 'Ты встаешь?' - 'Да. А ты что, хочешь есть?' - 'Да'. - 'Если сметаны нет, то можно салат с разбавителем' - 'Ты пишешь на подсолнечном масле? В магазинах разбавителя нет?' - 'Да'.
На земле все было устроено так грустно из-за повреждения плоти: на земле была природа, каламбур, то что присутствовало при родах, в отличие от небесного салиттера земля была, как бы немножко 'того', как бы 'тронута'. Небесные деревья, моря и горы, состоявшие из света и тени, были с самого начала здоровые, а земные с самого начала были бедненькие. Они были красивые и замечательные, но они были грустные. 'Земное поле' было повреждено, это и был Люцифер. И в том месте (когда он свалил с престола) образовалась земля, не самосветлый шар, грязь, которая переходила в эстетическую категорию, когда была возлюблена кем-нибудь с такой силой, так сладко и яростно была любима, что больше не могла оставаться грязью, а становилась самой золотой и красивой чистотой. Когда Сана засовывала язык в салиттер Отматфеяна, Сана и Отматфеян становились частью небесного салиттера, и в этом месте земная поврежденная плоть, прекрасная и ужасная, была прекрасней салиттера, который имеет только одно качество - прекрасное. Это получалось за счет ужасного качества, которое тоже становилось прекрасным, когда имело силы преодолеть ужасное. 'Тронутая' земная плоть становилась вдвойне прекрасной.
Получалось, что люди с самого утра занимаются 'глупостями'. А чем же им еще заниматься, если у них только один орган, которым они могут поймать кайф. С помощью 'совершенного' зрения даже не видно звезд на дневном небе, с помощью совершенного слухового аппарата слышны, конечно, слышны... Но зато с помощью другого аппарата, заменяющего в определенный момент и уши, и глаза, и язык, слышно даже то, что не слышно, видно даже то, что не видно. Стоило бы человеку пораньше и получше развить зрение и слух, и тогда бы он видел глазами и не только звезды на дневном небе, и слышал бы ушами. А так он слышит и видит 'глупостями', изучает литературу 'глупостей', так называемую светскую, а Якоб Бёме якобы и не Бёме.
Виолетта пела про то, как она жутко любит Альфреда. Потом запел Альфред тоже про то, как он ее любит.
- Выключи, - попросила Сана.
- Немного осталось, сейчас она уже умрет.
Из-за дождевых туч не видно было ни рая, ни ада, 'Не рассчитывай на справедливость', - сказала. - 'В смысле?' - 'В смысле, что будешь в аду'. - 'Я и не рассчитываю вроде бы, там всё будет то же самое, только не непосредственно'. - В смысле?' - 'Ну вот, например, если представить, что человек живет и ведет дневник, в который подробно записывает все, что с ним происходит, то вот ту вечную жизнь можно сравнить не с самой жизнью, а с чтением этого дневника, ну, ты поняла?' - 'У тебя получается, что литература нам дана как намек на загробную жизнь'. - 'А на земле вообще полно намеков на нее'. - 'Ну дождик-то будет идти снизу вверх'.
Раз написано у античных писателей, что были боги, герои и люди, значит, так и было. Они были голые и красивые. Человек мог поправить свою жизнь, переспав с героем или с богиней. Потом ему сказали, что не надо так делать, что боги сами по себе, а люди сами по себе, и герои вымерли (как и змеи-горынычи вымерли, один такой змей-горыныч искушал-искушал, а из-за него всех остальных превратили просто в змей). Потом человеку сказали, что 'вааще-то' бог один и с ним нельзя глупостями заниматься, как с теми, с языческими. Человеку дали доспехи и мантии, чтобы он хорошенько прикрылся. А вот потом уже ему сказали, что бога 'вааще' нет, и опять человека раздели. Ему стало холодно и стыдно. А ему стали говорить 'ты'. Кто же голому станет говорить 'вы'? 'Эй ты, подвинься, эй ты, поди сюда'. Тогда он стал до потери сознания приставать к своему соседу: 'Ты кто такой?' - 'А ты кто такой?' - 'А кто ты такой, чтобы я тебе сказал, кто я такой?' - 'Ну, я, допустим, кто надо!' Только кому надо? Виолетта кашляла и не умирала. Она на самом деле кашляла. Из-за нее не слышно было, как поют птицы за окном, только видно было, что они разевают рты.
- Когда же она, наконец, умрет! - не выдержала Сана. Проигрыватель отключился, птицы прорезались, умерла.
Пора разбегаться. Утро.
- Девушка, вам не пора?
- А поди ты к черту!
- Больше никогда не будем.
- Это почему же?
- Рисунок очень меняется.
- Ты меня не любишь?
- Нет. Как можно утром кого-нибудь любить.
- А ночью?
- А ночью надо спать.
- Ты меня ненавидишь?
- Себя.
- Что же будем делать?
- Возвращайся к мужу, а я еще посплю.
Оделась.
- Может мне переспать с твоим дружком и прекратим все это?
- Перестань, мне правда нехорошо.
- Пить меньше надо.
Кошка убежала с заезжим офицером и понесла от него, котят утопил, конечно, офицер.
- Телефон, - сказала, - не будешь подходить? Междугородный.
- Телефон! Да, мам, да, еще сплю. Как ты себя чувствуешь? Я? Хорошо. Нет, не скучаю. Все, мам, нормально. Здоров. Хорошо. Тепло. Получил. Напишу. Неделю назад получил. Конечно, напишу. Ладно, мам, схожу. Ты тоже. Я тебя тоже.
- Дай мне трусы!
- Где?
- В шкафу.
- В шкафу грязные.
- Дай грязные.
Муравьев-Апостол. Муравьев был Муравьевым, апостол - апостолом. В натуральную величину человек был всегда только относительно самого себя. Во всех остальных случаях он был в масштабе: вот тако-о-й или вот такусенький. Сана отваливала на такси, и Отматфеян относительно нее был сейчас вот такусенький.
Дома был Аввакум. Открыл дверь. Он был в свитере и трусах. 'Тебе что, холодно?' - 'Жарко'. - 'Ты почему без штанов, тебе что, жарко?' - 'Холодно'. Дай что-нибудь поесть'. 'Может, тебе еще и выпить дать!'
До каких же пор будет грустно! до каких пор будет торчать из кустов алюминиевая ж... - с изнанки планетарий! Сколько еще болтаться между домом и домом, между гостями и гостями, между папой и мамой, между папой и папой, между непапой и непапой!
Было, когда меня не было, сколько раз, подолгу было, и когда это было, было хорошо или было все равно, но могло быть и чаще, или больше не хотелось, больше не было возможности, где же это было, с кем было, это было по-другому или было похоже, это было хуже, это было не так, а потом, когда уже это было у нас, тогда у вас это было, значит, это было параллельно, это было, потому что у нас что-то было не так, это было, потому что было, и это было чаще, чем у нас, это было столько же, это было так же, это было там же, а туда было, а когда было, было больно, ничего не было! Врешь, что ничего не было, и до этого и после было, значит, это было всегда.
Вползла кошка. Тоже встречать. Она пахла, как детская шубка. Облизала палец и удрала.
- Что ты злишься, может, я на вокзале была.
- А может и нет.
- Я билеты покупала.
- Купила?
- Нет, но вот нужно будет сегодня туда подъехать, для того чтобы завтра уже уехать, нужно купить заранее...
- Я не спал всю ночь.
- Я тоже.
- И с кем же ты не спала?
- Я же говорю, что была на вокзале.
- Это ты мне говоришь?
Этот город, из-за которого она ездила как бы на вокзал, хотелось послать, начиная с вокзала, а нет, так с тамбура: 'СПИЧКИ И ОКУРКИ ... ПУ...КАТЬ В ПЕПЕЛЬНИЦУ'. Человека, его заложившего, наложившего на болоте, хотелось пришить. Мало ли что тебе хотелось бы, он наложил, а ты живи. Ну, запечатлели его профиль под хвостом у лошади на мосту, мало! Он его, видите ли, заложил. Жить в болоте с искусственным отоплением, с электричеством, с мраморными кочками, с гранитной трясиной. Дворцы, речки, кваканье лягушек в памятнике девятнадцатого века, охраняется государством, и в каждом доме кто-то жил, кто-то сосал. Неделями город был серым, может, раз в месяц и высовывалась луна со звездами, мол, все нормально, я тут. Разливухи были понатьпсаны на проспектах, параллельных главному
