держались за края какого-то возвышения, похожего на ящик. Змеей изгибалась длинная шея.
Монстр питался - в его клюве был зажат какой-то мелкий грызун. По всей видимости, это была обыкновенная крыса, которая с вечной самоуверенностью, присущей крысиному роду, дерзнула вступить на запретную для всего живущего естественной жизнью территорию и расплатилась за этот поступок жизнью. Впрочем, не исключено, что и сам птицеподобный монстр являлся здешним аналогом кошки и выходил на промысел в верхние пограничные районы.
В зрелище этого мелкого, но все же кровавого пиршества было что-то мерзкое и почти непристойное - возможно, из-за происхождений хищника и жертвы - слишком уж они были разными. Едва разглядев суть происходящего в темноте, Глория поторопилась отвести взгляд, но хруст мелких костей под зубами птицы- кошки долго стоял в ее ушах, пока его не заглушил дробный стук, похожий на барабанный. Он звучал диковато и экзотически - и все же у Глории слегка отлегло от сердца: в нем сквозило больше человеческого, чем девушка могла ожидать от этого мира.
Пройдя немного вперед, она уловила еще один звук, на этот раз похожий на отдаленное пение высоких, скорее всего, женских голосов. Оно существовало почти невидимо, но в то же время и естественно, как невидимо и органично окружает человека вдыхаемый им воздух.
Глория прошла вперед еще немного, ее ходьба становилась все уверенней, между тем как темнота отступала, а свечение вечной ночи усиливалось. Но усиливался и трепет перед удивительностью начавшего выглядывать из тьмы истинного ночного города Мидиана.
Стук становился все звонче и четче - похоже, его источник находился совсем рядом.
Так оно и оказалось: свернув за поворот, Глория увидела и саму барабанщицу.
Ее одинаково сложно было назвать и существом, и человеком: скорее всего, монстр, ей подобный, в свое время назывался Минотавром, хотя определить вид ее головы как 'бычий' (и тем более - 'коровий') было бы большой натяжкой. Женскую фигуру довольно приятного сложения венчала ужасающая морда с губами, сместившимися к подбородку и потерявшими в раздутии свой естественный изгиб; из щели между ними торчали едва ли не завитками яркие, выгнутые сверх всякой меры клыки, на которых не высыхала слюна. И все же что-то бычье в этой морде было. Пожалуй, в той степени, как у Месяца - сходство со светилом, идущее по принципу подобия подобному.
Барабанщица с упоением, затмившим для нее все на свете, занималась своим делом, и Глория не стала долго задерживаться возле нее.
Еще больше Глорию впечатлило другое существо, словно вышедшее из-под кисти допившегося до белой горячки художника.
Коротконогое, безголовое на первый взгляд, оно не тянуло даже на карикатурное изображение человека и в то же время являлось именно замечательной по-своему карикатурой. Испещренная крупными складками туша, конечностями-обрубками которой можно было при разглядывании общего вида пренебречь, напоминала гигантскую человеческую рожу. Складки-глаза, складка - губастый рот... Вскоре Глория различила и его настоящую голову: она торчала посреди мясистого живота, изображая из себя нос, а черты лица малого почти дублировали таковые у всего тела-рожи.
Человек-морда заметил Глорию - тупые выросты ног пришли в движение, неловко подтаскивая за собой тело; рот головы-носа открылся, рот-складка на теле заходил ходуном, и сложно было сказать, откуда начали доноситься неразборчивые - не то булькающие, не то квакающие - звуки.
Лишь заметив перемещение урода, Глория сумела освободиться от шока, вызванного его внешним видом. Омерзение и страх, тотчас всколыхнувшиеся в ее душе, заставили ее тронуться с места.
Тем временем пение крепчало. Жалобное, как стенание птиц, загадочное и полное особой сумбурной и беспокойной красоты, имевшей какой-то призвук болезненности, оно шло из ниоткуда и заполняло собой все.
Да, воздух обычно не замечают, но бывают минуты, когда человек замирает, чтобы вобрать его в легкие и оценить: 'Как он свеж!' - или, наоборот: 'Как он тяжел и отвратителен!'.
Ни то, ни другое не могло быть безоговорочно отнесено к пению-атмосфере: слишком чужой она казалась для этого - и все же невероятно знакомой показалась Глории скрытая в ней мятущаяся тоска.
Да и какому не лишенному души человеку, столкнувшемуся в своей жизни со страданием и непониманием, удастся остаться безучастным к боли вечных изгнанников, тысячелетия не знающих пристанища?
И неважно, каким языком говорится об этой беде - языком слов, музыки или красок, - боль поистине универсальна, ей неведомо такое деление.
'Как я понимаю Эрона! - подумала Глория и тут же спохватилась: Эрон!.. Так что же я так медлю?'
Глория прибавила шагу, но вскоре замерла: перед ней раскрылась пропасть.
Здесь было еще больше света, и отовсюду струились клубы жара, скрывая дно громадной ямы. Лишь невероятные по непрочности мостики из веревок и кое-как связанных дощечек простирались теперь перед Глорией, уводя в белесую туманную дымку, отделявшую ее от Буна.
Набравшись храбрости, Глория заставила себя взяться за край канатов-перил.
'Неужели я смогу пройти по этому мостику?' - вздрогнула она и тут же подумала: 'Как хорошо, что пар скрыл дно - не так страшно будет падать вниз'.
В самом деле, как бы глубоко ни открывались провалы между клубами пара, ни разу Глории не удалось увидеть сквозь них твердого дна - лишь такие же темные ребра мостиков время от времени проглядывали и внизу.
Музыка звучала тут сильнее, но как-то глуше.
Светился туман.
'И все же - пройду я или нет?' - когда Глория спросила себя об этом, она находилась уже на порядочном расстоянии от твердой почвы.
Дощечки не случайно казались непрочными - они так и вставали дыбом под ее ногами, грозя совсем перевернуться и в любой момент выскользнуть из-под ног, чтобы сбросить вниз незваную гостью. Но тем сильнее вцеплялись во влажные канаты руки Глории, верившей в то, что она просто не имеет права не пройти.
А у самого края пропасти стоял, внимательно наблюдая за ее передвижением, Феттин - тот самый полуголый человек с татуировкой на груди и с бульдогом, в свое время так напугавшем Эрона. Теперь бульдог мирно сидел, вывесив длинный розовый язык, и лишь изредка задирал морду, чтобы справиться по выражению лица хозяина, не пора ли ему спуститься на землю. Разумеется, Глория (как и Эрон) не знала, что Феттин тоже был здесь всего лишь новичком, только начавшим постигать правила здешнего общежития; этим фактом и объяснялось его любопытство.
Глорию он заинтересовал вообще мало - разве что напомнил своим внешним видом, что среди здешних обитателей встречаются и вполне нормальные люди. А татуировка и странный наряд... Ну мало ли по какой причине человек может захотеть напялить на себя ошейник из листьев! Молодежь и похуже придумывает украшения...
Наконец, потратив немало нервов, Глория сумела-таки преодолеть мостик. Первым делом она огляделась по сторонам. Если все то, что она видела раньше, можно было назвать преддверием города, здесь начинались уже жилые кварталы, поражающие своим видом почти как трущобы Индии: ни один отсек, исполняющий роль отдельной квартиры, не сгодился бы в качестве жилья нормальному человеку.
Иногда это были просто пустые коробки. И все же что-то выдавало в них жилье, причем постоянное, - скорее всего, переданный им самым загадочным образом отпечаток личностей их хозяев.
При виде первых же квартир сердце Глории вздрогнуло от жалости, но все же невероятная экзотичность подземного города быстро заслонила это человеческое чувство, позволяя только дивиться местными чудесами.
В одной из первых попавшихся на глаза девушке квартир сидел безглазый человек; кожа складками сползала с его лба, закрывая лицо почти до половины, и все же этот урод после человека-морды казался ей вполне заурядным. Сам обладатель разросшегося лба, по-видимому, так не думал и поспешил задернуть мутную целлофановую занавеску, служащую одновременно и окном, и стеной, и дверью.
Соседняя квартира была отгорожена от тропинки более основательно: стена, хотя и невысокая, достигала почти до половины человеческого роста. Глория попробовала заглянуть за нее, но встретилась взглядом с хозяйкой и желание куда-то попало. Хозяйка - внешность ничем не выдавала ее нечеловеческую
