- Война, Кащей, - повторил Сахан, улыбаясь неподвижным лицом. - Как не стонать.
# # #
Скоро Авдейка перестал стонать, только тихонько всхлипывал, но дыхание его никак не налаживалось и речь не шла. Его нашли Сопелки, засуетились, потащили было, а куда - не знали. Посадили Авдейку к стене, оставили при нем незначительного Сопелку и бросились искать взрослых. Не было взрослых. Подвернулся Болонка, увидел Авдейку в крови, испугался, с криком побежал в его квартиру, но никто Болонке не открыл.
Любознательный Сопелка натолкнулся на Еремеева, вручавшего горжетку Леркиной матери. Весь день она провела в министерстве, безуспешно добиваясь вызова мужа по семейным обстоятельствам, и теперь плохо понимала, что от нее хотят. Потом поняла, привычно набросила горжетку на плечи и тут же забыла о ней. Возле дверей парадного она достала из сумочки ключ, и тут песец незаметно соскользнул на ступени, как бы собираясь снова улизнуть, но Еремеев в два прыжка догнал неуемное животное, яростно встряхнул за шиворот и собственноручно водворил в квартиру генерала.
В передней висела записка. Генерал кратко сообщал, что прилетал по вызову Ставки и обнаружил в доме безобразия, с которыми покончит по возвращении. Мать прочла и бросилась в Леркин кабинет. Сын сидел за роялем, уронив голову на клавиши, и руки его мертво топорщились в локтях. Лерка спал. Звуки потревоженного рояля огласили квартиру, когда мать попыталась поднять его, и в кабинет вбежала домработница, мелко крестясь от страха. Вдвоем женщины подняли Лерку и уложили в кровать. Лицо его было нечисто и темно, а рот широко раскрыт. Лерка тяжело дышал, и мать терпеливо обмахивала его веером.
Еремеев стоял у двери, как бы ожидая новых бед от проклятого животного, а потом заметил отиравшегося на лестничной площадке любознательного Сопелку.
- Ты ко мне, рыжий? - спросил Еремеев.
- Помогите, товарищ мент, отнести в больницу одного мальчика, - обратился Сопелка со всей обходительностью, на какую был способен. - Это наш мальчик, но у него дома никого нет.
После выпитой водки Еремеев был благодушен и пропустил 'мента' мимо ушей.
- Что с мальчиком?
- Упал и не встает.
- Все-то у вас не путем - то шкуры летают, то мальчики не встают. А у меня таких домов, как ваш, - во! - Еремеев выразительно указал на шею, одернул гимнастерку и добавил: - Пошли, разберемся.
Но разбираться было уже не в чем. Каверзный Сопелка встретил деда, понуро возвращавшегося от начштаба, и привел его на задний двор, где Болонка с остатками Сопелок по очереди дули Авдейке в рот, чтобы легче дышалось.
Дед поднял внука, принес домой, раздел, вытер влажным полотенцем и осмотрел. Нашел ссадины на голове и ушиб под ребрами. Ссадины были пустяковые, а ушиб - солидный. Хорошо, удар не точно под грудь пришелся - мог бы и не продышаться. Расспросами мучить не стал, но Авдейка поднялся на локте и сказал через боль:
- Ты не сердись, дед. Деньги эти - ну, картошкины, - они на танк. Это тайна была. Мы собирали, чтобы танк Т-34 построить, у которого башня вертится. Для того и Ибрагима грабили. Но мы не взяли ничего. Все говорили - богатый, а он хлебом кормил. Мы много собрали - двадцать семь тысяч.
- Будет тебе, будет, отдыхай, - отвечал дед.
# # #
Он укрыл Авдейку одеялом, гладил, чувствуя холод и простор в душе. Конец. Обломился сук, не напрасны были сомнения. Уже то, что принял его бывший начштаба, удивило деда. Он шел за холуем лубянскими коридорами и озирался, не там ли ведут, где восемь лет назад, и, как восемь лет назад, холодком под сердцем потянуло - не ждать добра в этих стенах. Не ему ждать. На мгновение дед усомнился - не своей ли охотой шею в петлю сует, - но справился, подавил страх. Петля ли, нет, а не научен на попятный ходить, и научиться поздно пришли. Уже холуй с докладом вошел. Вернулся и дверь придержал - ждет начальник.
Ждать-то он ждал, но зада не поднял, в бумажки уткнулся, как и не видел. Дед стиснул кулачищи да по тюремной-то ухватке - назад их, за спину. А как словил себя на том - до того озлился, что уж и слова не мог выдавить. Так и стоял пнем, руки у груди корявил. А ведь готовил слова и начать думал складно - так, мол, и так, друг Гришка, помнишь, как про нас песни пели? В песнях, правда, не Гришку, а самого деда поминала сельская голытьба, было время, - а словчить решил дед. Вот и словчил. Помолчал-помолчал, потом про эвакуашек вспомнил, заявление достал из кармана, грохнул о стол, развернулся - и за дверь. Тут только и слово наконец вырвалось. Прорычал в огляд:
- Как был ты, Гришка, холуй, так и остался. Мне б тебя третьим ординарцем держать, сапоги чистить, а я тебе штаб доверял.
Думал, хоть этим прошибет - ан нет, не вскочил Гришка, за кобуру не дернул, тихо так сказал:
- Холуй ли, нет ли, не тебе судить. А вот что дурак ты - это точно.
- Это ты мне - дурака? Своему командарму?! - заревел дед.
- Да был ли ты когда командармом, Савельич? Не был, и спасибо скажи. Ты и жив-то еще от дурости. Много на себя брал - а посмотри, кем вышел? Вот и теперь орешь, а на кого - не смыслишь. В общем, иди, Савельич, и дорогу забудь. А еще советую тебе из Москвы сваливать. И подальше. Подумаешь спасибо мне скажешь.
- Застрелить тебя надо, Гришка, - сказал дед, - другим не проймешь.
Хотел на двери отыграться - душа из нее вон, - так нет, высока дверь, а в ходу мягка, без шума затворилась.
'Это нарочно такую придумали, - подумал дед. - Видно, хлопают ею часто, вот и приспособили механизм, чтобы начальство не тревожить. Этот Гришка всегда покой любил. Холуй, одно слово'.
Но дорогой дед одумался. Разжалованный из живых, даже и в петлю не годный - чего ждать он мог от Гришки? 'Начштаба хорош, когда сам начдив. Кто я ему теперь? Спасибо заявление оставил - может, и даст ход, кто знает. А я и впрямь невелика птица - солдат списанный. Бодливой корове бог рог не дает. Мало что списан, так еще в юродивые попал под конец. Завяз. И невестка не радует. Замешана рыхло, не тянет жизни. И достается ей. А за шкуру деньги вернуть надо спекулянту, чтобы невестке за нее чем другим не платить. А может, разменять его напрочь - и дело с концом? Мне одно - не жить. Нет, этим не поможешь. Не один, так другой. Болото расчистить - не сдюжил, а после драки кулаками не машут. Спасибо, мальчик золотой растет. Рано ему доставаться стало - так война, взрослеют с пеленок. И какие, дети! В чем душа держится - а танк строят. Вырастут. И люди с войны вернутся. А мне пора, отвоевался. Да и смешно мне с этими кукишами - как на танке за лягушками гоняться. Несерьезно. И думать много стал. Когда дело делал - не рассуждал. Не гожусь, одно слово. Не забыть бы за песца рассчитаться'.
Дед посмотрел на медведя, нашел черные стекляшки глаз и сказал:
- Не серчай. Последний должок. Уплатим.
- Какой должок? - тихо спросил Авдейка.
- Спи, милый, спи. А должок так, ерунда. Всего не оплатишь.
Дед просидел над своим внуком всю скорую летнюю ночь, и Машенька, пробуждаясь от сна, видела в рассеянном свете звезд его силуэт, огромный и чуждый, как обломок древнего монумента.
- Я уже здоров, - сообщил Авдейка, проснувшись, и быстро оделся. - Ты знаешь, что мне снилось? Мне сон снился. Угадай, что?
Дед подумал, посмотрел на горстку пшена в Авдейкиной тарелке и спросил:
- Хлеб?
- Нет, мне странное снилось. Как будто наш дом летит. А у меня день рождения. У нас друзья, свечи горят, мы играем... и летим, летим. Ах, дед, как хорошо было!
- Растешь, - коротко ответил дед, и глаза его заволокло.
'Что ж, пора. И пусть все будет, как в Авдейкином сне, как в его летящем доме - день рождения, друзья, свечи, - ведь мы и вправду летим. А я свое отлетал. Не ждать мне нового дня рождения и друзей новых не ждать. Пережил я друзей - теперь и вспомнить будет некому. И тут обор: что живы, те не помнят, а что помнили - не отступились - и нет их на свете. Далеко же они меня опередили в долге. А я... восемь лет назад, когда в двери ломились - револьвер под рукой лежал. А я... на милость отдался. Кому? Гришкам на милость! Забаловался с жизнью, как с девкой, и честь позабыл. Гришкино право над собой признал! И восемь лет за жизнь цеплялся, как слепец за нищенскую суму. Это я, воин! Командарм революции!' Дед налился кровью и тяжело заворочался в кресле, локтями сминая скатерть. 'Пора, образумился. Добрались- таки до конца. Коли не прав в чем был - не обессудь, девушка. А семя мое носишь, прорастет. Придет срок, отзовусь в своем мальчике. А что вспомнить некому - так слез меньше'.
# # #
Но дед ошибался. Неподалеку, всего в пяти минутах пешего хода от Песочного дома, в тихой комнате, вместившей в свое лаконичное трехмерное лоно самые изысканные пространственные формы, вспоминал о нем домоуправ Пиводелов А. А.
Воспоминания едва брезжили домоуправу сквозь непреодолимую душевную апатию. Человек деятельный, он был чужд статичным наслаждениям Востока, и дремотное созерцание коллекции временами утомляло его. Всякая же конкуренция благодаря бескорыстной помощи советской! власти была в корне подавлена. Правда, исторический опыт нашептывал Пиводелову, что по окончании войны бравые генералы потрясут Европу и все награбленное фашистами перекочует к победителям, а среди прочего и трофейный фарфор, но он твердо верил в гвардейский вкус генералов и серьезной конкуренции не ожидал. Цель жизни была достигнута, и Пиводелов чувствовал себя пулей, отскочившей от мишени.
Смятенному состоянию духа домоуправа немало способствовало внедрение в его жизнь темных мистически сил. Все эти скверные старцы, клеящиеся червонцы нищие дети, жертвующие деньги на танк, на глазах разрушали материалистическую оболочку вымысла. Домоуправ поежился, ощутив себя человеком- невидимкой, с которого срывают одежду, обнажая скрытую пустоту. Он попытался спрятаться в сафьяновом
