выражение было у Боба. 'А ведь он парень красивый', - вдруг впервые подумал я. Боб смотрел в степь, не знаю, заметил ли, что я его разглядываю?
- Как у тебя с Наташей? - спросил я.
С минуту он не отвечал. Грохотал поезд, пробежал за окном какой-то украинский хутор, совсем темные беленые хаты, пирамидальные тополя, и опять степь да звезды, да гул колес. Боб повернулся ко мне лицом.
- Никак.
- Не встречаетесь, что ли?
Боб пожал плечами.
- Почему? Не разошлись, а... не верит она. Понимаешь? Давно еще, в апреле я ей предложил: выходи за меня. А она: 'Очень нужно. Муж прогульщик... летун. Прямо мечтаю'. Как по морде вдарила. Прошло сколько-то там, думал и здороваться перестанет. Нет, опять гуляем. 'Надсмехается?' Это я так, себе. Тут подумал: а что, если кокетство? Беру под руку - не вырывает. Может, это намек: 'А ну, возьми меня силой?' Обнял раз - так толканула в грудь, чуть с катушек не слетел. 'Сперва человеком стань. Я семью хочу. На балалайке умеешь играть, а на станке слабо?
Труднее на станке?' Вот так и в Крым уехал.
В окно влетал свежий ночной ветер, колыхал кремовую занавесочку. Все наши спали. Мы закурили еще по одной, смотрели в темную ночь с яркими нависшими звездами.
- А когда наш оркестр вторую премию взял, - продолжал Боб, - вернулись мы из Москвы на автобусе, я заметил: ждала,. Гордилась. Подошел, а она сделала вид, будто просто так пришла. Все идут и она.
Боб долго курил, смотрел в окно, а потом сказал мне с тем же удивившим меня в этот вечер спокойствием :
- Все одно моя будет. Куда ей деться? Месяц буду ждать, год, а добьюсь. Теперь я знаю.
Мы докурили и пошли спать.
Опять выписываю из дневника.
29 августа 1932 г.
'Вот мы и в Болшеве, дома. Жизнь пошла вроде та же, а вроде и не та же. 'Струнники' щеголяют крымским загаром, ходят гоголем, без конца хвастаются тем, как жили в санатории, встречали восход солнца на Ай-Петри, ныряли в море возле Русалки, осматривали домик-музей Чехова, давали концерты в Ялте и Симеизе. У всех белые рубахи, штаны и даже туфли порядком загрязнились, но я заметил, никто их не снимал, как бы подчеркивая великолепный черноморский загар и словно бы боясь, что снимут эту робу и еще болшевцы не поверят, что на Черном море были, отдыхали.
В Болшево с нами приехал и мой 'дружок' патлатый Вася. Тут его постригли, он все время не отстает от Леши Хавкина. Богословский сказал, что определит его в Москве в детдом соответственно его возрасту'.
2 сентября 1932 г.
'Снова втягиваюсь в работу. А хорошо отдохнуть на море! Теперь буду копить от зарплаты, чтобы на будущее лето поехать с семьей.
Васю отвезли в Москву. Повез Леша Хавкин. Спрашивает :
- Приедешь навещать?
Вася головой кивнул:
- Беспременно приеду. Вырасту, возьмете меня к себе?
Ему пообещали'.
6 сентября 1932 г.
'Пришел Боб Данков и прямо с порога:
- Андреич, разрешишь жениться?
Глаза большие, в них и радость и тревога. У нас ни один коммунар не имеет права жениться, не получив на то согласие своего руководителя воспитательной частью. А уж потом утверждает аттестационная комиссия или общее собрание. Лишь после этого - в ЗАГС.
- Наташа согласилась?
Он кивнул со счастливым видом.
- Что ж, благословляю. Иконы у меня нет, но я и так.
Я шутливо перекрестил его.
Ушел Боб, не чуя ног под собой. Теперь еще мороки добавится: придется у Кузнецова и Богословского отбивать для новых 'семейных' комнату. Наташа-то на хорошем счету, а вот Боб... Может, поверят, что изменился?'
IV
На этом и свои весьма беглые воспоминания, и дневниковые записи о Болшевской коммуне я заканчиваю. Повторяю, может, успею еще, несмотря на солидные годы, написать о ней книгу. Я пенсионер, время есть. Вкратце сообщу о том, как я расстался с Болшевом.
Матвей Самойлович Погребинский давно уже работал в Уфе - руководил там республиканским ОГПУ.
В дни XVII съезда ВКП(б) - с 26 января по 10 февраля 1934 года - он как делегат находился в Москве, заседал в Кремле. Квартира за ним так и оставалась на Комсомольском переулке возле Мясницкой, недалеко от Лубянки.
И вот в один из этих дней мнэ сообщили, что Погребинский хочет меня видеть. Я приехал к нему на московскую квартиру. Матвей Самойлович пригласил меня позавтракать, с интересом расспрашивал о делах в Болшевской коммуне, о воспитанниках, о заводе.
И вдруг неожиданно:
- А вы бы не хотели расстаться с коммуной и перейти на работу в Москву?
Я никак не ожидал такого вопроса и ответил на него тоже вопросом:
- Смотря на какую работу, Матвей Самойлович?
- Объясню, - кивнул Погребияский и заговорил, как всегда, коротко, энергично. - К сожалению, в стране у нас еще есть беспризорники... На ГУЛАГ ОГПУ возложена организация нескольких крупных колоний для детей. У вас есть опыт: работали и в системе Наркомпроеа в Новых Горках и вот в Болшеве... отзывы о вас положительные. Вот я и хочу рекомендовать вас начальнику ГУЛАГа Матвею Берману... слыхали про такого? Участник гражданской, воевал на Дальнем Востоке, один из первых получил два ордена Красного Знамени. Очень дельный. Берман просил подыскать ему знающего воспитательную работу.
Как? Не возражаете?
В одной руке у меня был большой кусок сахарарафинада, а в другой руке столовый нож, которым я его пытался расколоть. В стакане стыл чай.
- Затрудняюсь ответить, Матвей Самойлович. Если вы находите, что я могу быть полезен на организации детских колоний, то рекомендуйте меня.
- Ответ этот буду считать сашим согласием, - Погребинский допил свой сладкий чай, в который положил два куска отколотого сахара, встал из-за стола. - Пойду позвоню Берману.
Я допил свой несладкий чай и последовал за Погребинским в соседнюю комнату, где стоял телефон.
Через час я уже был в ГУЛАГе. В приемной мне сказали, что Берман уехал в Кремль на заседание партийного съезда, а мне велел оформляться.
Работать я стал в отделе, которым руководила старая большевичка Софья Николаевна Шимко, направленная в органы ВЧК - ОГПУ Центральным Комитетом партии. Шимко во многом помогла мне в организации колоний.
Две колонии в этом же 1934 году были созданы в Карелии из собранных с улиц беспризорников. В них обучалось и работало не менее четырех тысяч человек. В первой помощником начальника воспитательной части работал Тимофей Аксенов, во второй Михаил Марюхнич - оба бывшие воспитанники Болшевской трудкоммуны. Одной из колоний некоторое время руководил я.
В ГУЛАГе я проработал шесть лет, затем вплоть до Отечественной войны был директором оздоровительной школы в Москве. Летом того же грозного 1941 года я попал на фронт. Начал в пехоте солдатомминометчиком, затем командиром минометного батальона. Сражался на первом Белорусском фронте.
Последний бой наша 175-я стрелковая дивизия под командованием генерала Выдригана вела 7 мая 1945 года за Берлином на Эльбе.
Войну я закончил в звании майора. Имею правительственные награды: два ордена Отечественной войны I и II степени, орден Красной Звезды и медали.
