наоборот?
- А что я должен с а м что-то доказывать? И разве будет ваше заключение зависеть от меня?
- Будет, Виктор Александрович, будет! Вам только доверчивее надо быть, снять эту напряженность.
- Скажите, я действительно остаюсь еще в институте?
- Да.
- На какой срок?
- Ну, у нас обычно месяц.
- А конечный результат - будет мне сообщен?
- Это у нас не принято.
- Никогда?
- Ну, может быть, в порядке исключения... Все, Виктор Александрович, вы свободны.
Когда я уже повернулся к дверям, вдруг прозвучал, как-то невпопад, вопрос Любови Иосифовны:
- Вот у вас все-таки были головные боли, почему вы все время пили кофеин?
Я обернулся от дверей. Кажется, держал себя весь час, а тут - не сдержался. Хлынуло - с раздражением, нервозно и, видимо, чересчур громко:
- А почему я не мог его пить? Я же медик, в конце концов... Да и кому какое дело? У меня гипотония всю жизнь. Кому я еще должен это объяснять?
И уже вдогонку донеслось, в спину, какое-то растерянное:
- Ну, вы так бы просто и сказали сразу! Вот теперь все ясно...
Весь этот день я пролежал в постели в лежку, без сил. Будто провернули сквозь огромную, тяжелую мясорубку.
КОГО - КУДА. ДНИ И СРОКИ ВЫБЫТИЯ
После 'комиссии' признанные здоровыми (вменяемыми) в институте не задерживаются - они выбывают по своим тюрьмам если не в тот же день, то на следующий. Отвозят их обычно утром, часов в одиннадцать, институтским 'воронком'. Этим автомобилем ( кажется, в институте он один) осуществляется транспортировка всех заключенных как в институт из тюрем, так и обратно. Обслуживают его вольнонаемный шофер, два прапорщика-охранника и офицер-'экспедитор'.
В институте установлен следующий график этапов:
понедельник - тюрьма на Матросской Тишине
вторник - Бутырская тюрьма
среда - Бутырская тюрьма, этапируют 'признанных'
четверг - Бутырская тюрьма, этапируют 'признанных'
пятница - гражданские психбольницы
По этому графику, то есть исходя из того, в какой день увозят заключенного, мы устанавливали, признан он или нет. Так, меня увезли во вторник - в Бутырки. Сашу Соколова, Володю Шумилина, Женю Себякина - они были с Матросской Тишины - в понедельник. Ваню Радикова и деда Никуйко увезли в среду, значит - в бутырские 'дуркамеры'. Для 'признанных' было также характерно, что они после комиссии не выбывали сразу, а задерживались на неделю-две. Для оформления документов, что ли? Так было с Радиковым, с Никуйко, а позже - с Асташичевым.
Безостановочно работал отлаженный психиатрический транспортер, подтаскивающий 'материал' к Институту Дураков и оттаскивающий его обратно. День за днем, день за днем вращались шестеренки, поскрипывало, ползло, волочило тяжелое и неумолимое, ржавое, бюрократическое колесо.
В ПАЛАТЕ. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИГОРЯ
Моим соседом по палате давно уже был Володя Шумилин. Сначала он спал на месте Саши Соколова, а после убытия Вити Яцунова перебрался на его койку.
Бедовая головушка Витя выбыл от нас столь же необычно, как и жил. 15 февраля, в день визита Лунца, он, находясь на трудотерапии, совершил свою последнюю проказу - похитил у надзорной тетки, инструктора по клейке конвертов, связку ключей. Она сразу не хватилась, но при шмоне, которому подвергались все работавшие при возвращении в отделение, ключи у Вити изъяли. Он пришел в палату красный, с побитым видом. Рассказал мне, притворно бравируя и улыбаясь, но я-то видел, как он испуган.
- Ну теперь меня в карцер упекут!
Он не ошибся. На следующий день Альберт Александрович вызвал Яцунова на недолгое дознание, где и выписал такую путевку.
Вскоре пришла нянька, принесла какое-то барахло.
- Переодевайся, Витя.
В институте, как и в тюрьме, отправляя в карцер, переодевали в самое тонкое, рваное. Чтоб помучительней, похолодней.
Нянька Анна Федоровна, любившая Витю, очень переживала.
- Бедолага, натворил на свою голову!
Она навещала его в карцере, даже носила тайком какую-то еду, передавала от него приветы, изливалась сочувственно:
- Вы только подумайте, такой хороший парень, а непутевый!
Я искренне соглашался. От нее и узнал, что Витя был признан здоровым и прямо из карцера отвезен в тюрьму. Так и не добыл он желанной 'красной книжечки'.
А еще в нашей палате, на месте выбывшего Никуйко, жил теперь большеголовый и рыжий прескучнейший Асташичев. В разговоры он не вмешивался, хотя, как мне показалось, прислушивался к ним с интересом. У нас постоянно обитал Розовский, читались стихи, звучали 'интеллектуальные', даже 'крамольные' речи, поэтому я был доволен, что Асташичев записался на трудотерапию и целый день его не было. Вечерами же он лежал на кровати безмолвно, а если к нему по какому-то поводу обращались, говорил жалобно:
- Да ведь что я могу сказать? Я вас, ученых, не понимаю. У меня голова больная. Мне доктор сказал, что меня в дурдом отвезут.
Однако я помнил и другие речи Асташичева... Как-то, когда я еще был в большой палате, среди зеков вспыхнул политический спор. Затеял его Витя Матвеев и говорил с жаром - что-то о преступлениях Сталина и вообще советской власти. И Ваня Радиков слово вставил... Я не вмешивался - лежал на кровати. Вдруг вскочил Асташичев, совершенно взбешенный:
- Перестаньте сейчас же! Надоело слушать. Что вы все о Сталине да о Сталине! Советская власть вам плохая? Эта власть все вам дала. Замолчите! Или я врачей позову!
И ни грана психической ненормальности не было в этом патриотическом монологе. Ладно. Его, в конце концов, все-таки признали. Родная советская власть дала ему койку в дурдоме.
...19 февраля был день рождения Игоря, ему исполнилось 33 года. 'Возраст Христа', - говорил он и ходил в этот день по отделению, сияя как начищенный пятак. Очень он был доволен, что Валентина Васильевна передала ему плитку шоколада и поздравительную открытку от жены и дочери. Мы с Володей тоже поздравили его и преподнесли приветственный 'адрес' - стихи с надписью 'Игорю Розовскому - поэту, гражданину и коневоду'. Стихи сочинил я экспромтом, естественно, обыграв в них 'конскую' тему. У меня сохранился черновик.
Розовский Игорь
качать его!
Нет слаще ига,
чем иго-го.
Не мед, не сало,
всего сильней
любил Ронсара,
любил коней.
Любил всей кровью,
любил хребтом.
Его ж - к злословью,
его - в дурдом!
О злое племя!
Угар, мигрень.
Но грянет время,
