скрещивать с белыми мужчинами, получающееся потомство будет, как он выражался, 'посветлей', уже не черным, а 'кофейным'; в этом поколении нужно было провести аналогичную селекцию, т.е. мужчин опять уничтожить, а женщин - скрестить с белыми; третья популяция должна быть еще 'посветлей'... и т.д. Путем многократного отбора Вартанян намеревался в конце концов свести на нет черную расу в Америке.
Такой вот головастый кандидат в президенты США жил рядом с нами. Высказывал он это все очень серьезно. Между прочим, наш отвергатель денег Володя Шумилин ходил к Вартаняну предлагать свои идеи, и тот пообещал ему (об этом тотчас же узнало все отделение) пост министра финансов в будущем своем правительстве!
Так вот, во время своего первого обхода отделения, 15 февраля, Лунц подошел к постели Вартаняна. Тот как всегда сосредоточенно писал что-то, сидя на кровати.
- Вы... э-э-э... азербайджанец? - спросил Лунц. - Или армянин?
- Я американец, - спокойно ответил Вартанян, продолжая писать.
- А-а! - Лунц скорчил кислую мину и досадливо махнул рукой, словно отмахиваясь от надоедливой мухи. И тотчас отошел от кровати.
Через несколько дней 'президент', пролежавший до этого чуть ли не три месяца, поехал на Матросскую Тишину. Спас-таки Лунц американских негров от вырождения!
О своих встречах с этим человеком я рассказал выше. И наверное, я больше радуюсь, чем жалею, что они были недолгими. Скажу, обобщая свое мнение, что Лунц - законченный ублюдок от медицины, 'кацетный врач' (так назывались врачи-преступники в нацистской Германии, работавшие в концлагерях и ставившие бесчеловечные опыты над заключенными), послушный и безжалостный советский опричник. Недаром голубой его мундир украшают две генеральские звезды войск МВД. Войск, воюющих с собственным народом!
ЖАНДАРМСКИЙ ПОЛКОВНИК ПОЛОТЕНЦЕВ...
В отделении появился новый больной, сразу привлекший всеобщее внимание. У него был почти совершенно лысый череп, а по груди текла длинная до колен черная как воронье крыло борода. Лицо с резкими, волевыми чертами, жесткое и красивое - холодной иудейской красотой. Этакий пророк Исайя, если бы не безумный, злой взгляд из-под густых бровей. Его поместили в палату к Игорю, и тот, конечно, прибежал поделиться с нами.
- А у нас святой в палате! Лежит вверх лицом и с Богом говорит!
Он и впрямь будто с Богом говорил. Ходил по коридору, устремив вперед и вверх невидящий взгляд и шевеля губами. Руки нес впереди, словно невидимую свечу. А голова - туго стянута вафельным больничным полотенцем.
Сестры называли его Семеном Петровичем, а Игорь окрестил Полотенцевым...
- Видели кино 'Необыкновенное лето'? - спрашивал он. - По книге Федина. Помните, там сходка в лесу? И вдруг один ка-а-к дернет соседа за густую, длинную бороду: 'Я узнал вас, жандармский полковник Полотенцев!' Борода и отвалилась! А что если нашего святого дернуть? У меня такое ощущение, что у него она тоже накладная.
Между тем, Семен Петрович стал захаживать в нашу палату. Войдет молча, не обращая ни на кого внимания, прошагает к столу и уставится в окно на 25-этажный дом напротив. Стоит так минут десять, беззвучно шевеля губами.
Мы обнаглели.
- Я узнал вас, жандармский полковник Полотенцев! - восклицал в эти минуты Игорь, и мы все хихикали.
Однажды, когда Полотенцев стоял так у окна, я вдруг заметил, что он вовсе не в окно смотрит, а читает лежащую на столе газету! Я не поверил своим глазам. Но Полотенцев, незаметно взглянув на нас через плечо и будучи уверен, что за ним никто не наблюдает, быстро, одним рывком передвинул газету, чтобы удобней было читать.
Вот так безумный святой!
Я сказал об этом Игорю, и мы уже вместе стали наблюдать.
- Я же говорил, что он не тот, за кого себя выдает!
Позже мы установили, что он и в большую палату заходит вовсе не бессистемно, а лишь в то время, когда по радио передают последние известия. Или когда хорошую симфоническую музыку.
Все в отделении смотрели на Семена Петровича как на настоящего и серьезного больного. Держался он особняком, настороженно и пугливо. В то же время ходил, никого перед собой не замечая, словно сквозь стены шел. Великий Немой. Правда, он не то, чтобы совсем не говорил. Ну, например, няньке:
- Свет... Сестрица! Свет!
- Что, Семен Петрович, что, милый? - всполашивалась нянька.
А у него лицо безумное, зрачки пляшут, борода торчком становится, рот полуоткрыт.
- Лампочки... Потушите! Свет! На голову давит! Свет!..
Еды никакой институтской он не ел. Боялся, что отравят. Жена приносила ему богатые передачи, и он ел только свое, в основном консервы.
Сестры говорили, что Семен Петрович второй раз лежит в их отделении, но он ничего не помнил.
- Семен Петрович, - говорила какая-нибудь, - здравствуй! Разве ты меня не узнаешь? Ты ведь был уже у нас!
- Нет! Нет! - дико вскидывался Полотенцев и загораживался руками. - Кто вы? Я вас не знаю!
После отъезда Асташичева чернобородый 'пророк' вдруг был переведен в нашу палату на его место. Лежал так же молча, окаменело, воздев глаза горе, на нас не реагируя. А мы, будучи уверены, что он не слышит или ничего не усваивает, злословили (главным образом Игорь) над ним по-прежнему.
26 февраля увезли. Он забежал проститься на минуту - обескураженный, бледный. Мы с Володей сочувственно и осиротело смотрели ему вслед, когда он, как-то сразу ссутулившийся, осевший, шел позади няньки по коридору, навсегда уходил от нас.
Вечером, когда я уже разобрал постель, а Володя вышел на последний перекур, лежавший на своей койке Семен Петрович, все также глядя в потолок, вдруг громко и отчетливо произнес:
- Виктор Александрович, зачем вы дружили с этой размазней? Злословили неумно... Уж от вас я этого не ожидал.
У меня отнялся язык. Великий немой заговорил! Это было так неожиданно, как если бы заговорил потолок!
'В ЧИСТОТЕ И ЧЕСТНОСТИ...' ВРАЧИ ОТДЕЛЕНИЯ.
Я.Л. ЛАНДАУ И М.Ф. ТАЛЬПЕ
И подходит вторым к присяге (нет, не к гиппократовой, - к присяге на верность государственной репрессивной машине), и целует красное древко фигура №2 отделения - Яков Лазаревич Ландау. Он несколько моложе, этак лет 55-ти. Поджарее, стройнее. Падающая набок седая шевелюра, волосы слегка вьются. Очков Яков Лазаревич не носит. Глаза серые, ясные, с романтической поволокой. На губах всегда улыбочка - застенчивая, мягкая. О да, лицо поэта у Якова Лазаревича, этакого Вертера 30-х годов прошлого столетия.
Я не знаю должности Я.Л.Ландау, хотя он был вторым человеком в отделении после Лунца. Предполагаю, что он числился каким-нибудь заместителем по медицинской или научной части. А может быть, наоборот, Ландау номинально руководил отделением, а Лунц считался научным куратором? В отделении, внутри 'актовой' комнаты было два, расположенных рядом кабинета, принадлежащие один Лунцу, второй, похуже, без окна - Ландау. В отсутствие Лунца отделением руководил Ландау (так было в первый месяц моего пребывания в институте).
Примечательно, что фамилия Ландау не фигурирует в делах инакомыслящих. То есть я лично не знаю случаев, когда его подпись была бы под актами экспертиз. Может быть, Яков Лазаревич ведал только уголовным людом? Или действительно занимался лишь научными вопросами, клиникой?
Ну а что это меняет? Все равно же всех 'политических' курировал он. И выслушивал с улыбочкой, поддакивающе кивая головой... Нет, второму человеку в отделении и вторым ответственность нести!
Третьим лицом - была Маргарита Феликсовна Тальпе. Поклонитесь, Маргарита Феликсовна, представляю вас!
Вот она стоит - маленькая, кособоконькая, похожая на птицу с больным крылом женщина лет 55-ти. Ручки миниатюрные, у груди, как у присевшей служить левретки. Волосы завитые, черная, ядовитая краска поверх седины. Глазки - ощупывающие, выражение лица - угодливое, та же наклеенная улыбка, что и у Ландау, растягивает уголки губ. Было в ней - проглядывало сквозь мыло, краску и улыбку - что-то хищное, ведьмино. И действительно, какой-нибудь ступы или помела не хватало только для полноты картины.
