же, как и она, влюбленного в своего начальника. Под страшным секретом он сообщил ей, что в главке известно о старении зеркальных плит, что ему поручено их проверить и тогда будет вынесено решение продлить еще на год испытания фотоэнергетического поля. Тут же Кучинский предложил Нюре отколоть небольшой кусочек на каком-нибудь дальнем секторе, лучше всего на восьмом.
— Вам это удобнее, Нюрочка. Меня Павел Иванович сразу увидит. Обидится еще, что не в свои дела вмешиваюсь… А вы на поле каждый день. — Заметив ее колебания, Кучинский сказал равнодушно: — Если вам трудно, я попрошу Марусю.
Хоть бы кто подсказал Нюре, посоветовал, как тут быть? Как поступить? Ей так хотелось самой что- нибудь сделать для Павла Ивановича! При чем тут Маруся, когда она, Нюра, замирает от страха, — а вдруг уедет, а вдруг навсегда? Жора так ласково говорит, он ученый, он знает, что грозит Павлу Ивановичу.
В то же время в душе ее возникало другое, противоречивое чувство: неужели Павел Иванович знает меньше, чем этот студент? Неужели Жора может помочь такому знаменитому специалисту? Нет, что-то здесь не так. А если обман? Неверно, не может этого быть. Ведь Кучинский работает в лаборатории, там множество разных плит. Нюра сама видела. Значит, студенту доверяют. Какое же она имеет право сомневаться в нем?
После мучительных колебаний Нюра согласилась и сказала, что достанет осколок завтра.
— Это не обязательно, девочка, не к спеху. Я на недельку уеду в Ташкент. Сделайте, когда вам удобнее.
Все предусмотрел Кучинский. Дело, конечно, пустяковое, однако на всякий случай пусть колупают без него. В случае чего легко будет доказать свое алиби. Впрочем, о каком преступлении идет речь? Не выдумывай, Жора, ты получил секретное задание главка.
Однако в Ташкенте после телефонного разговора со своим другом Чибисовым Жора приуныл. Вначале все шло прекрасно.
— Здорово, старик! — кричал Жора в трубку. — Сушеные персики любишь? На-днях высылаю. Маман позвонит, зайдешь к ней. Не стоит благодарности, старик. Свои люди, сочтемся.
Чибисов игриво предупредил, что на-днях Жора встретится с аспиранткой. Скучать не придется, да и вообще знакомство полезное.
— Говорят, девица талантливая, знающая. Лентяям вроде тебя следовало бы у нее поучиться. Кстати, насчет персиков. Интересно, как их там сушат — на солнце или в печах?
Из этого разговора Кучинский понял, что инженер интересуется не только персиками — курбатовскими ячейками, — но и технологией. Иначе, как он намекнул позже, в другом институте невозможны измерения. Новый метод, ничего не поделаешь.
Недаром Кучинский заканчивал институт, недаром проходил практику на заводе в цехе курбатовских плит. Кое-что он знал, а об остальном догадывался. Знал он, что технология изготовления фотоэлектрического слоя засекречена, но по требованию главка ее можно получить. Значит, Чибисова интересует не технология, а изменения в составе курбатовского слоя после годичной эксплуатации. Этими исследованиями будет, видимо, заниматься аспирантка, от которой и желательно получить некоторые материалы. Но какие?
Будто читая мысли Кучинского, инженер подсказал:
— Ты мне персики с косточками послал? Нет? Вот и хорошо. Боюсь синильной кислоты.
— Это, старик, в вишнях.
— Откуда я знаю. Тут один чудак вишневую настойку выдерживал три года. Выпил, поел вишен и заскучал. Чуть не отравился. Кислота, она и через год скажется. Неизвестно, сколько ее там процентов.
Все было ясно Кучинскому: надо узнать изменение химического состава курбатовского слоя. Вероятно, от времени в нем появляются вредные кислоты. Чибисов интересуется, каков их процент и что они из себя представляют. Нелегкая задача! Настроение Кучинского явно испортилось. Но когда Чибисов намекнул насчет расширения штатов отдела, Жора повеселел.
К сожалению, первое знакомство с аспиранткой не предвещало ничего хорошего. Жора хитрил, обращался к ней подчеркнуто подобострастно, но это еще больше ее раздражало.
— Эх, Лидия Николаевна, — сочувственно говорил Жора. — При вашем таланте надо бы атомом заниматься. По крайней мере, будущее. А здесь что? Артель «напрасный труд». Вот, помяните меня, как построят у нас десяточек атомных станций, так вся эта мура, — он взглядом показал на плиты, — на пуговицы пойдет.
Багрецов сидел за своим лабораторным столом и дрожал от негодования. Какой неприкрытый цинизм!
— Опять ты за свое.
— А что я сказал? Какая бы мода ни была, а без пуговицы, старик, не обойдешься.
— Ну да, это про тебя писал Маяковский: «В моде, в каждой так положено, что нельзя без пуговицы, а без головы можно».
В эту минуту дверь открылась и на пороге показался Курбатов.
— Чем это вы развлекаетесь?
Неудачи последних дней сделали его суровым и раздражительным. Он посмотрел на Багрецова.
— Ну, что же вы молчите? Какая связь между пуговицами и целью вашей командировки?
Вадим понимал, что нельзя повторять глупые бредни Кучинского, — это обидит и оскорбит Павла Ивановича, но в то же время нельзя и лгать. Молчанием воспользовался Жора.
— Пустяки, Павел Иванович. Обсуждалось рационализаторское предложение насчет изготовления пуговиц из испорченных плит.
Знал бы Кучинский, как эти слова острейшей болью, пронзили сердце Курбатова, ранили его и застряли в груди тысячами мельчайших осколков! Держась за притолоку двери, он перевел дыхание и хрипло сказал:
— Эта рационализация не входит в план вашей работы, Багрецов. Можете послать предложение на завод… В установленном порядке… В цех ширпотреба. Пожалуйста. — И, круто повернувшись, вышел из лаборатории.
Вадим изумленно посмотрел ему вслед, хотел бежать за ним, оправдываться, но подумал, что еще больше обидит Павла Ивановича.
— Какой же ты паршивец! — пробормотал Вадим, обернувшись к Жорке. — Слов не нахожу!
— А что я сказал? — нагло задирался Кучинский. — Я тебя за «паршивца» еще выведу на чистую воду, ты у меня еще попляшешь!
Лида до боли стискивала виски, стараясь понять, что случилось с Павлом Ивановичем. Ведь гибель ячеек — это еще не самое страшное, ученый должен быть готов к любым неприятностям. И можно ли так волноваться из-за пустой реплики Кучинского?
Можно. Мало того, что Курбатов измучен бессонными ночами в лаборатории, что нервы его были напряжены до крайности, это еще не все. С пуговицами у него были связаны глубокие личные переживания. И как ни странно, пуговица для Курбатова осталась символом всего самого мелкого, ничтожного, что путается в ногах или тянет назад в трясину грязненького мещанского счастья. Он прошел в кабинет, бросился на диван и, проклиная себя за бессилие, стал ворошить в памяти то, что страстно хотелось позабыть. К событиям тех далеких дней он относился как к больному зубу, — трогал его постоянно, проверяя, не утихла ли боль, и когда ее не было, нажимал посильнее, чтобы знать, не прячется ли она в глубине.
Детскими, полными радостного света, вставали дни тех наивных поисков, когда по одной пуговице он старался узнать, где эти пуговицы делаются, чтобы прозрачная пластмасса послужила науке. Случайность привела его к Любе. Был ли он счастлив с ней? Был. Возможно, потому, что молодость неопытна, всепрощающа и полна надежд, что все изменится.
Суровые военные дни изменили целый мир, но Люба осталась прежней. Не виделись долгие годы. А когда фронтовик Курбатов вернулся домой, бросил свой вещевой мешок у порога и огляделся, то в первую минуту подумал, что ошибся дверью. На окнах, на полу, на письменном столе, где когда-то лежали книги и чертежи, где были впервые сделаны эскизы будущих зеркальных полей, на полках и на стульях нагло блестели пуговицы. Каких только пуговиц здесь не было! Круглые и квадратные, с бронзовыми ободками и
