блестками, зеленые шарики, похожие на незрелые вишни, красная полупрозрачная смородина и бирюза, в оправе. Пуговицы под перламутр, под коралл, пуговицы лакированные, раскрашенные, точеные, деревянные и пластмассовые; пуговицы из эбонита и текстолита, с узорами и гладкие; пуговицы, похожие на кошачий глаз, на тигровый, на голубиное яйцо; пуговицы с крапинками, с кружочками, с чем угодно…
Это было царство пуговиц. Возможно, Люба стала коллекционеркой? Нет. Всюду стояли бутылочки с лаком, банки с красками. Пахло скипидаром, грушевой эссенцией и керосином. В банке из-под варенья отмокали кисти, в корзинке у окна лежали, как орехи, пуговичные заготовки.
Когда Павел Иванович вошел в комнату, Люба была на кухне. Но вот она вернулась, увидев мужа, всплеснула руками и бросилась к нему на шею.
— Зачем это? — спросил Курбатов, показывая на пуговицы. — Кому это нужно?
— Как кому? От заказчиц отбоя нету! — И, заметив, что муж нахмурился, приласкалась: — Дурачок, разве бы я на твой аттестат прожила! Посмотри, что я себе накупила!
Ловко обходя разложенные на газетах пуговицы, она побежала к комоду и, открывая ящики один за другим, хвасталась своими обновками.
Потом пошло все хуже и хуже. Люба категорически отказалась расстаться с пуговицами, хотя трудное время и кончилось. Ей нравился этот легкий заработок. В конце концов она только тем и занималась, что заказывала кустарям заготовки, а сама наводила окончательный лоск на почти готовые изделия.
Модные портнихи частенько заходили в «мастерскую» Любы, торговались и, пряча в муфтах сверточки, оглядывались. Как-никак это все-таки частный промысел, спекулятивная торговля. Среди своих заказчиц Люба слыла «королевой пуговиц», и это льстило ей.
Курбатов, занятый в лаборатории, старался как можно реже бывать дома и часто ночевал на жестком диванчике в своем кабинете. Пуговицы не давали ему жить. Не раз, увлеченный какой-нибудь идеей, он бросался к столу, а там, выстроившись в ряд, на него насмешливо смотрели пуговицы.
— Люба, брось, — упрашивал ее Курбатов. — Неужели ты не найдешь себе другого занятия? Или уж иди на пуговичную фабрику.
— Нашел дуру!
— Ну, не ходи. Так проживем.
— На твои полторы тысячи? Да я больше тебя зарабатываю!
Многого не знал Курбатов. Он не знал, что у Любы каждый день бывают «надомницы», что они работают для Любы, а числятся в артелях, что какие-то материалы для своих пуговиц Люба достает через них и что все это грязное, плутовское занятие происходит за его спиной.
«Королева пуговиц» любила общество.. Ее не раз приглашала к себе одна из главных заказчиц, Ирина Григорьевна, и вместе с ее дорогими духами Люба впитывала сладкую отраву громких имен, минутных знаменитостей футбольного поля, теннисного корта или ринга. Все они были частыми гостями Ирины Григорьевны, которая не пропускала ни одного спортивного состязания и таскала за собой Любу. Больше всего им нравилось смотреть, как юные заморыши сверхлегчайшего веса уже к концу второго раунда, измотанные и мокроносые, повисали друг у друга на шее, чтобы не упасть и как-нибудь выиграть бой по очкам.
И странно было, что Люба, когда-то работавшая на фабрике, стала презирать честный труд, перестала ценить близкого ей человека, талантливого и самоотверженного, потому что квартиры ему не дают, машины у него нет, денег тоже. Хоть бы слава была, как у чемпиона, так и ее нет. Скучно с ним жить.
Люба приходила из ресторана — праздновали победу то одного, то другого чемпиона спортивного общества, — от нее пахло вином, табачным дымом. И когда она с упоением рассказывала о всяких «сайдстепах», «гуках», «нокаутах», об очках и призерах, Курбатов закрывал глаза и думал, что жизнь надо как-то перестроить. Ему было очень стыдно.
Занятый лишь увлекательным трудом, Курбатов откладывал все, что прямо не связано с его делами: и диплом, и хлопоты о квартире, и решительный разговор с Любой. Конечно, все это важно, но успеется, подождет.
Так и шло.
Он просыпался по ночам. Нужно бы разбудить Любу, поговорить с ней. Но при этой мысли его охватывала тоска и снова он откладывал неприятный разговор. Проклятые пуговицы!
ТРУДНЫЕ ШАГИ
С тех пор как Павел Иванович убедился, что на восьмом секторе далеко не все благополучно, что по неизвестной причине гибнут отдельные ячейки, Лида не выходила из лаборатории.
Павел Иванович не нашел в ячейках ни механических повреждений, ни каких-либо других особенностей, которые бы могли дать ключ к разгадке. Микроскопический анализ тоже ничего не дал. Возможно, химический анализ фотослоя нескольких ячеек что-нибудь подскажет? Нет ли в нем посторонних примесей или отступлений от рецептуры, нет ли технологических ошибок.
Лида все это исследовала, но никаких выводов сделать не смогла. Да, действительно состав фотослоя в отдельных ячейках неоднороден, есть кое-какие посторонние примеси, однако нельзя сказать, что именно они повлияли на гибель ячеек, — материала недостаточно. Вот если бы у Лиды на столе лежало их несколько десятков, тогда иной разговор, после проверки картина сразу бы сделалась ясной.
Неизвестно как, но Багрецов догадался, что с плитами восьмого сектора дело обстоит неважно. Лида взволнована, раздражена, Курбатов постоянно торчит в лаборатории, каждую минуту подходит к ее столу и заглядывает через плечо в тетрадь.
После неприятной истории с осколком Димка боялся хоть чем-то выдать свое любопытство, а потому делал вид, что интересуется лишь своим заданием, а там хоть трава не расти.
Кучинский ничего не знал и не догадывался. Он никогда не задерживался в лаборатории, и по его шляпе на вешалке в коридоре можно было проверять часы. Шляпы нет, значит пора кончать работу.
Однажды, когда Кучинский уже ушел мыть руки, Лида сказала:
— Разрешите и мне уйти, Павел Иванович?
— Кто же вас удерживает? Ваше право.
Лида досадливо махнула рукой.
— Я не о том. Простите меня, но я целую неделю занималась бесцельной работой. Дайте мне сотню пробитых ячеек.
Курбатов подошел к ее столу.
— Откуда я их возьму? Вы же знаете.
— И вы знаете, — холодно заявила Лида. — На восьмом секторе.
— Это невозможно.
Не считая нужным таиться от ребят, Павел Иванович доказывал, что ничего не получится. Лида не соглашалась, говорила, что вскрывать плиты необходимо.
— Но как? Как найти? — раздражался Курбатов. — Припаивать к ним тысячи проводов? Ведь вы же пробовали. Этак мы испортим половину плит.
Димка слушал и холодел от страха. Значит, на восьмом секторе появилась новая болезнь, куда более грозная, чем трещинки в пластмассе. Что такое оболочка курбатовских ячеек, когда болезнь проникла в самое их существо, в самое сердце. Но неужели нельзя ее точно определить? Рак и то диагностируют, а здесь самая обыкновенная техника, поддающаяся расчетам и экспериментам.
Хотел было Димка вмешаться в разговор, сказать, что если нужна его помощь, то он готов дни и ночи ворочать плиты, паять, сверлить что угодно, лишь бы спасти тысячи зеркальных полей, которые чудились ему по ночам. Хотел, но не мог. Не поймет его Павел Иванович, тем более сейчас, когда к нему и притронуться страшно — раскален, взвинчен, даже с Лидой говорит невежливо. Не раз повторяются слова: «пробой», «пробивается запирающий слой», и Димке кажется, что речь идет о пробоинах в корабле. Его
