слезами и безнадежностью.
Самое страшное, что Сережки не стало в три дня. Пожаловался: «Мама, болит голова», измерили температуру, отвезли в Высоковскую больницу. Лечили от одной болезни, а потом выяснилось, что у ребенка была другая, какая-то вирусная. А вирусы можно разглядеть только под электронным микроскопом. Конечно, в сельской больнице его не было хотя бы потому, что не было и электричества, без которого такой микроскоп работать не может. Даже хирургические операции там делают при керосиновых лампах.
У Павла Ивановича детей не было. Всю свою любовь к детям он отдал Сережке. Часто привозил его в Москву, ходил с ним в зоопарк, в цирк, радовался и смеялся вместе с ним. Великолепна жизнь, когда рядом слышишь детский смех. А теперь он умолк. Можно ли искать виновных в смерти ребенка? Конечно, нет. Но в сердце затаилась глубокая боль: не ты ли виноват? Почему не сумел ты раньше построить зеркальное поле возле Высокова? Будь там свет, электричество, возможно, и привезли бы туда электронный микроскоп. Побольше бы всюду зеркальных полей, электростанций, и главное — поскорее бы…
В дверь кабинета постучали.
— Там какой-то представитель приехал, — сказала уборщица, вытирая руки о фартук. — Вас требует.
Курбатов никого не ждал. Видно, дело срочное, если человек преодолел сотни километров в такую жару.
Отдуваясь, вытирая голову мокрым от пота платком, перед Курбатовым сидел добродушный толстячок в шелковой рубашке, доходящей чуть ли не до колен. От самого верха стоячего воротника до живота шли серебряные пуговицы.
— Прошу прощения, Павел Иванович, — и гость расстегнул воротник, отчего пуговицы зазвенели, как бубенчики. — Ну и климат тут проклятущий! Северянам совсем житья нет. А в вашем кабинете, Павел Иванович, прямо рай земной — так и веет прохладой. До чего же наука дошла — из жары лед делает!
Говоря все это, толстячок прихлебывал из бокала боржом, который достал Курбатов из холодильника. Маленькие усики, как два чернильных пятнышка, забавно шевелились при разговоре.
— Трудное наше дело… То производственных площадей не хватает, то сырья. С рабочей силой туговато. Многие обратно в колхозы уехали. Нет, конечно, я не против. Сельское хозяйство надо развивать, но, как говорится, не единым хлебом жив человек. Кто же в промышленности останется? Я, как директор предприятия, отвечаю за план. С меня же, Павел Иванович, спрашивают!
Курбатов слушал директора, а думал о смерти Сережки. Что написать сестре? Как ее утешить?
— Вы говорите, план? Спрашивают? — перехватил Павел Иванович последнюю фразу гостя. И недоуменно посмотрел на толстячка, точно увидел его лишь сейчас. — Я не могу помочь. Не здесь надо вербовать рабочую силу.
— Что вы, золотко? Кто к нам пойдет из научного учреждения? Я когда-то сам работал в исследовательском институте заместителем директора. Нет, дорогой Павел Иванович, ваши кадры нас не интересуют. Сырьеца бы нам подкинули. Страдаем… Фонды не спустили, — прямо хоть производство закрывай.
Ничего не понимая, Курбатов вновь потянулся за письмом и спросил:
— Какое же у нас сырье?
— Не прибедняйтесь, Павел Иванович. На складе я у вас не был, но ведь поле-то огромное. Плиты заменять приходится? Приходится. Нам не нужны новые, нас устроят бэу, то-есть бывшие в употреблении…
— Я что-то не слыхал насчет вашего производства. Конечно, наши плиты могут найти применение в строительной технике. Из них можно делать крыши железнодорожных будок, в местах, где нет электротока, крыши консервных заводов… Или, скажем, в степи, на целине…
Увлекшись, Курбатов уже видел тысячи разных способов применения фотоэнергетических плит и был очень рад, что нашлись инициативные производственники, которые, не дожидаясь решения Москвы, сами уже думают о массовом использовании фотоэнергетики.
— Или, что особенно важно, для сельских больниц. Пока ведь не везде есть электричество… У вас есть какие-нибудь чертежи, проекты?
— Зачем чертежи? Образцы готовой продукции. Но из другого сырья. Прозрачности такой нету. Да и расцветка оставляет желать лучшего. Сами понимаете, как трудно удовлетворять возросшие эстетические потребности покупателя. Мы, конечно, изучаем спрос, ведем статистику. Все самим приходится делать, главным образом потому, что в горисполкомах сидят бюрократы. Даже на письма не отвечают.
— Вы все-таки расскажите, о чем идет речь. О каких образцах?
Директор нагнулся и поднял маленький чемоданчик, стоявший у его ног.
— Вот извольте видеть, — он вынул из чемоданчика пластмассовую брошку. — Это один образец. Тут написано: «Люба». Но мы выпускаем разные имена. Обратите внимание на оформление. Над женским именем два голубя. Расположены они на известном расстоянии друг от друга, а то бы художественный совет ни за что не утвердил. Окажут, целуются. Нездоровые эмоции, то, другое, третье. К чему мне эта морока, я стреляный воробей. Но помощи никакой. Недавно пришлось штампы менять, поизносились, — у нас же массовая продукция! А как узнать, нужно, ли в первую очередь выпускать брошку «Лена» или «Аня»? Кстати, «Аня» лучше идет в сбыт, чем «Нюра». Пришлось писать в разные города, где наша продукция пользуется большим спросом: назовите, мол, наиболее распространенные женские имена. Штамп, или в данном случае прессформа, ведь денег стоит. Ну и что же? Ни ответа, ни привета. У нас большой ассортимент пластмассовых изделий. — И гость выложил на стол целую горсть безделушек. — Вот извольте видеть. С вкраплением золотистого металла, как у ваших плит… Отработанных, отработанных, — поспешил он пояснить, заметив гневный взгляд Курбатова. — Мы сможем удовлетворить законные требования покупателя. Но главная наша специальность — дамские пуговицы.
— Пуговицы? — переспросил Курбатов.
Во рту стало опаляюще сухо. Так вот к чему сводится весь его труд! Начал с поисков пуговицы, потом Люба стала «пуговичной королевой». Чорт знает, какая чепуха! И в конце концов его поле, обещающее людям счастье, растащат по кусочкам на пуговицы, на брошки, на побрякушки.
— Пуговицы? — раздельно выговорил он вставая. — Брошечки «Люба», «Аня», «Маня»! Жучки, паучки, бабочки. Да как вам не стыдно! Мы солнце хотим на землю спустить, работать его хотим заставить, чтобы лучше жилось человеку, чтобы никогда не знал он военных ночей, чтоб никогда не умирали дети. Да разве этот осколок солнца, — Курбатов протянул гостю кусок плиты, — я отдам вам на чепуху? В этом осколке труд многих поколений! В нем кровь и пот. В нем мечта, дорогой товарищ… Вы знаете, как пахнет мечта?
Директор производства жучков и паучков, или, точнее, председатель промартели, смотрел на расходившегося изобретателя с кривой улыбкой. Ну и чудак! Настолько заизобретался, что уже спрашивает, как пахнет мечта!
— Успокойтесь, Павел Иванович, — мягко уговаривал его гость. — Мы запросим главк, вам самому не придется решать. А пока хотелось бы получить образец. Вот и бумажка…
Неизвестно, как бы в данную минуту ответил Курбатов, но в кабинет вошел Багрецов.
— Я стучал, Павел Иванович, а вы, наверное… — Вадим не договорил. — Товарищ Медоваров?
Пришлось поздороваться.
— Не ожидал вас здесь встретить, — хмуро процедил Багрецов.
— Я тоже не ожидал, золотко, — в тон ему ответил Толь Толич, было видно, что и он нисколько не рад этой встрече.
После того как по милости Толь Толича изобретатель карманной радиостанции Багрецов чуть не оскандалился, они не встречались. В отношении Багрецова Толь Толич допустил маленькую оплошность и с треском вылетел из института. Произошло это, как говорил Толь Толич, из-за «недооценки роли общественности». Своим приходом Багрецов напомнил об этом Медоварову.
— Так как же насчет образца, Павел Иванович? — льстиво спросил Толь Толич. — Что мне доложить руководству?
— Никаких образцов!
С обиженной миной Толь Толич стал собирать брошки, клипсы, пластмассовые браслетки и складывать обратно в чемоданчик.
