можно было только обратившись лицом вниз, что даже на небольшой высоте, когда диск находился на причальной мачте, было не очень-то приятно.
Тимофей нагнулся и, как бы оценивая путь, по которому он когда-то лазил, взглядом ощупал каждую скобу, все дальше и дальше, до самого ребра диска.
Но что это? На одной из антенн, расположенных по кромке диска, болталась уже знакомая Бабкину черная птица. Прозрачный шар, почти невидимый в сумерках, силился оторваться, но шнурок не пускал его, затягиваясь все туже и туже вокруг изолятора.
'Унион' поднимался вверх. Неизвестно, на какой высоте произойдет взрыв. Он не только уничтожит антенну, из-за чего может быть потеряно управление, но и пробьет обшивку, газ начнет улетучиваться... И вдруг, почему-то как о самом маловажном, Тимофей вспомнил о баках с горючим, спрятанных в толще диска. Во что бы то ни стало надо сбросить вниз проклятого стервятника. Сколько же их летает в этом районе?
- Тимка, не смей! - закричал Вадим, заметив, что тот уже ищет рукой скобу.
Но слышал либо не хотел слышать его Тимофей. В матовой поверхности диска отражался бледный свет моря. Море действительно становилось черным, оправдывая свое название. И только на гребнях невысоких волн прыгали огоньки - мерцающие отблески заката. Казалось, что при первом порыве ветра они погаснут как свечи.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Вы же помните Бориса Захаровича Дерябина? В этой главе
он во весь голос клеймит человечество, которое
'неизвестно о чем думает', он предсказывает жителям
городов неисчислимые беды, и все из-за того.. Впрочем,
об этом вы сейчас узнаете. Автор лишь хочет добавить,
что во многом согласен с Дерябиным.
В Ионосферном институте у Набатникова за этот час никаких особенных событий не произошло. Уставшего с дороги Бориса Захаровича хозяин пригласил к себе.
Он открыл перед гостем дверь в маленькую прихожую. За ней оказался довольно большой кабинет, обставленный изящно и скромно. Здесь не было ни цветистых ковров, ни тяжелых кожаных кресел, ни старинных резных шкафов, ни картин, ни портретов. На месте мраморного прибора на столе лежали куски частично отшлифованного и грубого мрамора. Тут же стоял небольшой ящичек видеотелефона.
Гладкие светлые стены как бы перерезаны надвое широким стеклянным поясом. Это длинные книжные полки. Одной стены совсем нет - окно от пола до потолка. Низкая удобная мебель, пол покрыт голубоватой ворсистой тканью. В углу плоский экран телевизора, а под ним несколько самых необходимых приборов, которые позволяли бы определить местоположение 'Униона', высоту, скорость полета и кое- какие другие данные.
Набатников включил приборы и, подойдя к стене, откинул замаскированную доску стола.
- Теперь твое сердечко будет спокойно. Можем и обедать и следить за тем, что наверху делается. Ты, конечно, извини, я здесь на холостяцком положении хозяйка моя пока в Москве. Вот и приходится самому управляться.
Откидная доска закрывала нишу, где оказались четыре дверцы, как у большого холодильника. Набатников нажал одну из ручек и стал вынимать из шкафчика прозрачные герметические кастрюльки.
- Не знаю, чем тебя и угостить. Впрочем, у меня здесь кавказская кухня. 'Пити' хочешь? Великолепная еда! Приготавливается в глиняных горшочках. Думал, что в стеклянной посуде не получится, но я, оказывается, недооценил высокочастотную технику.
Борис Захарович рассматривал сквозь небьющееся стекло кастрюлек всевозможные заготовки будущих кушаний. В кастрюльке, где должно было быть 'пити', лежали кусочки сырой баранины, крупный горох, сушеная алыча, две целые картофелины...
- Почему высокочастотной? - спросил он, беря другую кастрюльку.
- Вместо газовой пли электрической кухни у меня высокочастотная.
Набатников открыл второй шкафчик, где оказались гнезда для кастрюлек, и стал опускать их туда одну за одной, потом закрыл плотную дверцу и щелкнул переключателем. Над ним сразу же засветился красный глазок.
- Через пять минут будем обедать.
Внутри высокочастотной печки Борис Захарович заметил маленькую вытяжную трубочку. Это на всякий случай, если из клапанов кастрюлек будут выходить излишние пары. Действительно, такую кухню можно организовать где угодно, даже в кабинете. Ни малейшего запаха. Тот же чистый воздух, который больше всего в жизни ценил Борис Захарович.
Он похваливал одно блюдо за другим. Потом, отставив от себя чашку с кофе, начал издалека:
- Чудной ты человек, Афанасий. Занимаешься самой слоистой в мире наукой, атомом, космическими лучами - и вдруг тебя заносит неизвестно куда. Помнишь, когда ездил по Волге, какие-то фильтры со студентами придумывал?
- Правильно. За рыбу надо заступаться, иначе она вся вымрет от разной химии, что спускается заводами в реку. Наконец-то за это дело крепко взялись.
Потирая переносицу, где краснела полоска от очков, Борис Захарович тяжело вздохнул.
- Еще бы не взяться, когда по рыбе план не выполняется. Нельзя воду отравлять. Рыба этого не любит. А как ты думаешь, воздух можно отравлять? Ведь рыба от этого не пострадает?
- Философствуешь, Борис. - Афанасий Гаврилович отхлебнул глоток кофе. Крой дальше, коли сел на своего конька.
- А ты не смейся. Я от дыма задыхаюсь. Послали меня зимой на курорт. Врачи заставили, говорят, что в этом месте воздух особенный, целебный. Приехал - и свету божьего невзвидел. Чуть не у каждого санатория вроде как заводская труба. Все соревнуются, дымят наперебой, кто больше этого воздуха целебного испакостит. Всюду бегал, кричал, размахивал руками. Говорю, что я не рыба бессловесная, чтобы меня травили. Нельзя же так, товарищи хозяйственники. А они вежливенько отвечают: а мы, дескать, ни при чем, нам не тот уголь завозят...
Набатников сокрушенно покачал головой:
- История знакомая и, надо сказать, довольно безрадостная. Я бывал в Лондоне. Там дым смешивается с туманом, а это еще страшнее. Но англичане не могут отказаться от старых традиций и отапливают дома каминами. Попробуй запрети, ни одно правительство - ни лейбористы, ни консерваторы - на это не пойдет.
- Но ведь у нас плановое хозяйство. Все можно сделать. И незачем мне жизнь сокращать. Пусть даже дней на десять. Дни мне сейчас дороги, их остается все меньше и меньше.
- Не крохоборничай, Борис, - вставая и кладя ему руки на плечи, сказал Набатников. - Мы еще с тобой поживем. Что дым? Пустячное дело. Насчет автомашин надо подумать. В некоторых американских и европейских городах с большим движением случалось, что полисмены, стоящие на перекрестках, падали в обморок, настолько воздух был насыщен выхлопными газами.
- Окисью углерода. Как в 'душегубках'. - Борис Захарович подышал на стекло очков и аккуратно протер их большим платком. - Может быть, я давно выживший из ума старик с навязчивой идеей, но я не знаю, о чем думает современное человечество? Господин Даймлер и многие другие изобретатели создали автомобиль. Машина, конечно, полезная, а в ряде случаев и незаменимая. Но в городах эта машина постепенно превращается в свою противоположность. Здесь она потеряла основное качество - скорость. Через несколько лет, если человечество не оду- Но не забывай, Борис, что для многих машина не только игрушка, но и символ власти, преуспевания, финансового благополучия. Даже у нас, в социалистическом государстве, нет-нет да и потянется за машиной эдакий противный обывательский душок.
Борис Захарович сердито отмахнулся:
- Я тебе о человечестве говорю, а ты мне обывателем в нос тычешь. Не душок за машиной тянется, а синенький дымок - отравляющий газ. Немцы его в первую мировую войну применяли, потом Женевская конвенция газы запретила. И вдруг опять, неизвестно чего ради, человечество занимается самоотравлением. Я не помню цифр, но ученые подсчитали, что в иных городах на улицах скапливается окиси углерода до одной пятой смертельной дозы. Хорошенькая забава!
- Преувеличиваешь, Борис. Это, наверное, в редких случаях.
Совсем рассердился Дерябин, вскочил с места, забегал по кабинету.
- А я тебе уже сказал, что попусту не отдам ни одного дня жизни. Мне нужен чистый воздух. И мне, и тебе, и детям, которые живут на первом этаже подо мной. Неужели мы все скоро будем ходить в противогазах или в дурацких колпаках, вроде того, что ты надевал? Вот, извольте видеть, один занятный документик. Что вы на это скажете?
Дерябин вытащил из кармана пластмассовую коробочку. В ней находился моток бумажной ленты с перфорацией, как у кинопленки.
Действительно, документ оказался интересным. На ленте было записано в форме кривой содержание окиси углерода в воздухе. Этот специальный прибор, вроде самописца, Дерябин установил на окне кабинета в своей московской квартире.
- Недавно я болел, врачи запретили выходить из дома, - рассказывал Борис Захарович, водя пальцем по ленте. - Вот отсюда начинается запись. Раннее утро, окно открыто, с реки доносится приятный ветерок. Окиси углерода почти нет, линия ровнехонькая. Теперь один скачок, второй, третий, процент газа повышается. Это заработали двигатели 'машин чистоты'. Машины чистят, моют и поливают улицы, но, к сожалению, загрязняют воздух. Вот новый скачок. Это подали 'персональный грузовик' начальнику снабжения одной фабрички. А это появился мой главный враг - один восемнадцатилетний оболтус вроде нашего Аскольдика. Папа подарил ему новый 'Москвич'. По полчаса дымит и чихает его игрушка, которую он еще осваивает. Тут уж я закрываю окно, иначе сдохнешь.
