глазами. 'А что в них интересного?' - 'Много ты понимаешь, - отрезала Стеша. Таких девчат поискать. Бирюк. Мне даже совестно за тебя'.
Здесь, при вынужденном безделье, тоска по Стеше обострилась как болезнь, она пряталась в сердце, в самых отдаленных его тайниках, что было еще мучительнее, еще больней.
И вдруг - самое непонятное, чего не разгадать, не осмыслить.
Все началось с того, что Тимофей, человек немногословный, обрел дар речи и сколько угодно мог говорить с Димкой о Девичьей Поляне, о Стеше, чтобы тот подтвердил лишний раз, будто нет ее лучше на свете. Но вот стали приходить Нюра и Римма, и Тимофей ощутил какое-то новое, непонятное ему волнение. Он боялся за Димку, который может Риммой увлечься всерьез, и в то же время ловил себя на том, что любуется этой красивой девушкой. В ней было, как ему казалось, многое от Стеши: и веселая лукавость, и плавность движений, и огонек в глазах. А Нюра? Вот она сидит рядом, что-то рассказывает о ребятишках, которых нянчила, какие они забавные и как она скучает по ним. И детский упрямый рот, и опущенные ресницы, и завитки на шее - она подобрала волосы под косынку - все это Стешино. И у медсестры, немолодой женщины с добрыми усталыми глазами, тоже что-то от Стеши.
Знал бы Тимофей, что любовь его всколыхнула новые чувства. Пришла зрелость, когда любовь, отданная избраннице, возвращается к тебе отраженным светом от других женщин, в ком видишь ты ее черты. И это согревало сердце Тимофея.
Он расчувствовался и уже стал подумывать, что женщины вообще лучше мужчин, и добрее, и отзывчивее, но в эту минуту вошла медсестра 'с добрыми глазами' и сурово приказала гостям освободить палату. Больному требуется отдых.
Римма обрадовалась, что наконец-то сможет погулять с Вадимом, - побежала одеться потеплее.
Нюра решила пойти к себе в комнату. Зачем им мешать?
- У меня к вам серьезный разговор, Нюрочка, - остановил ее Вадим.
- Опять аккумуляторы? - рассеянно спросила Нюра. - Позабудем про них.
- Хорошо. Будем говорить о любви.
- Вашей?
- Нет. Это касается только вас.
Многие девушки высмеивали редкую прямолинейность Багрецова, его искренность и полное отсутствие дипломатии. А у него это было нечто вроде жизненного принципа. Он считал, что хитрить можно лишь в борьбе с врагом, да и то это называется не хитростью, а стратегией. Он учился играть в шахматы, но безуспешно, ведь там нужно придумывать разные комбинации, а у него такого таланта не было. На футбольном поле он никак не мог оценить искусства технических игроков с их обманными движениями, финтами, уловками. Конечно, игра есть игра, но внутри поднималось что-то вроде протеста, хотя Вадим и понимал всю его смехотворность.
Так и в любви. Шахматными ходами, хитрыми маневрами ничего не добьешься. Конечно, немало девиц на свете, которым нравится игра в любовь, но в этом есть что-то постыдное.
Хотелось бы Вадиму сделать всех хороших людей счастливыми. Наивная детская мечта. Но кое-что он все-таки может сделать. Только вот не всегда понимают его. Он так боялся потерять письмо от Курбатова, а Нюра взяла его равнодушно и сунула в карман пальто. Выходит, зря мучился, зря беспокоился. Нюра молчит, будто ничего не случилось. Надо бы узнать, о чем пишет Курбатов. И зачем он напоминает о себе, это жестоко. Не хватает людям чуткости и такта.
Вадиму тоже подчас не хватало такта, но подкупала его искренность.
- Нюрочка, я хороший? - спросил он, усаживаясь рядом с ней на скамейку.
- Вы же это знаете. - Нюра заботливо поправила у него повязку на лбу.
- А любите меня?
- Очень.
И сказано это было всерьез. Не виделись целый год, только переписывались, но дружба не угасла. Надо знать, что скрепило эту дружбу, как оценила Нюра благородство Вадима в те тяжелые дни, о которых и посейчас не может вспоминать без слез. Надо все это знать, тогда поверишь, что есть на свете большая дружба и она не всегда переходит в любовь.
Вадим слабо улыбнулся:
- Ну что ж. Отношения выяснены. Значит, я могу спросить?
- Насчет письма? - перебила его Нюра, и губы ее задрожали.
Она боялась расплакаться. Как тут быть, если самые чуткие друзья не могут понять, что не хочет она никаких писем, никаких воспоминаний. Встает перед глазами другое лицо, близкое, родное. Изумленно-грустно смотрит на нее...
Она подбежала к стеклянной двери, взялась за ручку, увидела свое тусклое отражение. Женщина с потухшими глазами. Ну и пусть - никому она не нужна. Выбежала.
Кто-то осторожно дотронулся до плеча.
- Я не про письмо, Нюрочка, - услышала она голос Вадима. - Посидите со мной. Я только хотел спросить. - Он взял ее под руку и повел к скамейке. - Вы не видели буфетчицу перед отлетом? Тетя Поля ее, кажется, зовут? Ругается, наверное. Мы немного ей задолжали, сдачи у нее не было. Прошу вас, передайте...
Он долго рылся в боковом кармане - мешал перевязанный палец, - наконец вытащил деньги и протянул их Нюре.
Нюра машинально взяла.
- Я, наверное, там скоро буду. Передам. А письмо вы можете прочитать. Она достала из кармана пальто нераспечатанный конверт. - Возьмите. Но я не хочу знать, что там написано.
- А я тем более!
Вадим рассердился. Фокусы, девчоночьи капризы. Впрочем, кто ее разберет? Не так все это просто.
- Знали бы вы... - Нюра быстро заморгала, и, как она ни крепилась, в глазах ее заблестели слезы. - Знали бы...
- Вот и рассказывайте. Я должен знать.
Сама не понимая, что делает, Нюра надорвала письмо, скомкала и бросила за спинку скамейки в кусты. Вадим пожал плечами, но не промолвил ни слова. Значит, так нужно.
С трудом преодолевая смущение и боль, Нюра говорила о встречах с Серафимом Михайловичем, о его признании в самолете, о том, что ответила ему, как все это получилось нехорошо и как ей сейчас тяжело...
Из этой сбивчивой речи Вадим понял, что Нюра любит уже не Курбатова. Стало немного обидно. Он-то, Вадим, верил в существование вечной любви, ради нее Нюра пожертвовала многим, мучилась, места себе не находила. Но прошел год, 'пустяки в сравнении с вечностью', как любит повторять Римма, и Нюра уже страдает, что не ответила согласием другому, потому что связывает ее с первой любовью тонкая нить, которую она хотела бы разорвать.
Пусть будет так. Вадим не станет ей перечить. Больше того, готов помочь Нюре найти новое счастье, если только оно возможно, но уж больно горестно сознавать, что Нюра не оказалась Джульеттой. Видимо, это большая редкость.
Нюре захотелось узнать, не расспрашивал ли про нее Серафим Михайлович. Гордый; наверное, обиделся.
- Это не важно, - отмахнулся Вадим, предчувствуя совсем другую беду. Скажите, что вы ему о себе наболтали?
- Ничего. Но он, наверное, понял... Не могу, и все.
Вадим настойчиво допытывался, боясь, что Нюра себя оболгала и ошибку расценила чуть ли не как преступление. Да, примерно она так и сказала.
- А разве неверно? Зачем скрывать?
- Лучшего вы не могли придумать, - уже всерьез разозлился Вадим.
Он заговорил громким шепотом, чтобы никто не услышал, но так раскипятился, что хотелось кричать.
- Можете обижаться, но глупость тоже имеет свои пределы. В какое положение вы себя поставили?
Позабыв о больной ноге, он метался возле скамейки, подбежал к кусту, где белел надорванный конверт, хотел поднять, но отдернул руку, как от ожога.
- Мне наплевать, любит Поярков вас или нет, - запальчиво выкрикнул Вадим, испуганно оглянулся и опять понизил голос до шепота. - Но каждому больно ошибаться в людях. Возможно, что вы уже его не увидите, но он всю жизнь будет помнить, что нельзя верить даже самым чистым, открытым глазам... Была у вас ошибка, ее давно простили... А эту я бы никогда не простил...
Он услышал слабые всхлипывания, растерялся, полез в карман за платком, но потом подумал, что, возможно, платок несвежий, и, не зная, как поступить, быстро погладил Нюру по волосам.
- Ну, успокойтесь, Нюрочка. Я же не хотел этого. Мы что-нибудь придумаем.
Нюра вынула из рукава платок, отерла слезы, которые вызваны были жалостью не к себе, а к тому, кто, по словам Димки, перестанет верить даже самым чистым, открытым глазам. Нет ничего больнее, как потерять веру в человека!
Не желая вновь возвращаться к этой теме, Вадим молчал, облокотившись на спинку скамейки. За ней под кустом все еще белел конверт.
- Зря разорвали, - осторожно начал Вадим. - А если это важное, деловое письмо?
- Прочтите! - Нюра зябко передернула плечами.
Вадим обогнул скамейку, поднял письмо и, вскрыв конверт, подошел к фонарю.
- Ничего особенного, - сказал он, возвращая Нюре письмо. - Курбатов просит подготовить протоколы испытаний и переслать сюда. На днях здесь будет его инженер.
Римма уже успела переодеться и появилась перед Вадимом в модных брюках. Ведь надо же понимать, кому эта мода идет, а кому нет. И сразу же перед глазами встают пожилые и полные курортные дамы в узких брючках.
Заметив покрасневшие глаза Нюры, Римма послюнила палец, пригладила брови и невинно спросила:
- Неужели Вадим Сергеевич обидел? Вот уж не похоже.
Она стояла, засунув руки в карманы, ждала ответа, по Вадиму было неприятно отделываться шуткой. Здесь большое человеческое горе. Надо все-таки чувствовать.
- Пойдемте потанцуем, Анна Васильевна! - предложила Римма и потянула ее за рукав. - Соскучилась до смерти.
Вадим удивился:
- Куда вы хотите идти, Римма?
- А никуда. Здесь потопчемся. В школе мы с девочками на каждой переменке танцевали. Мальчишки - во двор, мячи гонять, а мы в классе или в коридоре.
- И никто не запрещал? - еще больше изумился Багрецов.
- Кто же может
