- Не беспокойтесь, Афанасий Гаврилович, я с ним поговорю из телефонной будки. Вот нахал!
И когда за Толь Толичем закрылась дверь, лицо Набатникова осветилось широкой мягкой улыбкой.
- А магнитофон тебе здорово помог, Борис. Теперь тебе легче расстаться со своим помощником.
- Не мудрено, что Багрецов не сумел ответить на последний вопрос, сокрушенно добавил Поярков. - Действительно, сколько мы денег переплатили таким бездарностям вроде Медоварова. А попробуй предложи ему поработать руками, если головой не может. Такой крик поднимется... Забота о человеке, то, другое, третье...
Набатников прошелся по комнате и внушительно подчеркнул:
- Именно забота о человеке. В технике есть выражение: 'Защита от дурака'. Это значит, что аппарат должен быть так хорошо и умно сконструирован, чтобы даже дурак не смог его испортить. Вот и в жизни надо бы такого добиться: так организовать аппарат научного учреждения или предприятия, чтобы дураки его не портили. И, заботясь о человеке, надо защищать его от дурака.
В эту минуту вошел Медоваров и подозрительно оглядел разговаривающих.
- Придется дать ход этому делу, - печально произнес он, снимая с магнитофона кассету. - Ваши кадры, Борис Захарович. Сами должны заняться.
Дерябин не успел возразить, как вмешался Поярков.
- Вы хотите дельце состряпать? - гневно спросил он Толь Толича. - Неужели решитесь?
Испуганно попятившись, Медоваров потряс кассетой над головой:
- А как же вы думаете? Разве это голос советского человека? Это 'Голос Америки'. Антисоветская пропаганда... Клевета...
- Я вас не узнаю, Анатолий Анатольевич, - успокоительно проговорил Набатников. - Будьте благоразумны. Вы предъявляете Багрецову столь тяжкие обвинения, что если бы они подтвердились, то пришлось бы делать соответствующие выводы. Во всяком случае, такие поступки должны быть наказуемы. Итак, что же вы считаете клеветой на советское общество?
- Вы же сами слыхали. Он поносил систему подбора кадров. Он ставил под сомнение советскую систему заботы о человеке. Так откровенничать с американцем! Ведь тот может подумать...
- Не может, а уже подумал и сказал мне, - прервал Медоварова Афанасий Гаврилович. - Сказал, что, только побывавши в нашей стране, он понял искренность и дружескую простоту советского человека. Он в восторге и от мужества Багрецова и от его честного разговора.
- Еще бы, столько грязи вылить на советский парод! - брезгливо скривив губы, выдавил из себя Медоваров. - Любому капиталисту понравится. Наверное, его заинтересовал разговор насчет... недоумков...
Дерябин переглянулся с Афанасием Гавриловичем и с его молчаливого одобрения сказал:
- Дорогой Анатолий Анатольевич! Должен признаться, что некоторые основания к этому разговору у Мейсона были. Он заметил вашу неумную выходку с микрофоном. Афанасию Гавриловичу пришлось извиняться.
Поярков зло посмотрел на Медоварова:
- А вам придется извиняться и перед нами и перед всем нашим коллективом. Но думаю, что в последний раз. Забота о вашей персоне слишком дорого нам всем обходится.
- Ну, это мы еще посмотрим! - взъярился Толь Толич. - Не вам распоряжаться кадрами. Да и потом, я не пойму, что здесь происходит?
Борис Захарович подышал на стекла очков и, протирая их платком, переспросил:
- Не понимаете? Присядьте на минутку. И разрешите мне, человеку беспартийному, что вы изволили не раз подчеркивать, разъяснить известный вам принцип социализма 'От каждого по способности, каждому - по труду'. Я высоко ценю способность руководить и считаю, что здесь мало способности, здесь нужен талант. У меня, например, такого не имеется. С лабораторией как-нибудь справлюсь, а за большее никогда не брался. В хоре петь могу, а на солиста не вытягиваю.
- Не прибедняйся, Борис Захарович, - прервал его Набатников. - Вытянешь.
- А вы, Анатолий Анатольевич, - продолжал Дерябин, - считаете себя не только солистом, но и дирижером. Труд ваш почетный, нужный, но опять-таки не чересчур обременяющий. Вы по ночам не просыпаетесь, чтобы записать ускользающую мысль, не мучаетесь годами в поисках единственного решения. Вы покинули кабинет - и до следующего утра мозг ваш возвращается к младенчеству. На вас надеялись, вам верили. И так уж получилось, что, несмотря на весьма скромные способности и не очень тяжелый труд, вы получали, вопреки принципу социализма, гораздо больше, чем заслуживали. Дачу вам предоставило государство? Предоставило. Была персональная машина, и когда ее отобрали, вы кричали, что это безобразие, что работать нельзя. Но потом успокоились и превратили дежурную машину в свою персональную для жены и домочадцев.
- Это вас не касается! - оборвал его Медоваров.
- Зато вас касается, - мягко продолжал Борис Захарович. - Мне хочется, чтобы вы поняли. Я согласен с Серафимом Михайловичем, что мы с вами уже не встретимся ни в каком институте, ни на какой другой ответственной работе, где требуется светлый ум и чистое сердце. Но очень горько сознавать, что все это не произошло раньше, что потребовалась ваша глупейшая ошибка, связанная с нарушением - международных норм гостеприимства. Тут уж ваши заступники ничего не сделают. Побоятся.
Понурив голову, Толь Толич вышел из кабинета.
- Вот человек! - вздохнул Афанасий Гаврилович. - Никогда он не поймет своей вины и будет ссылаться на несчастную случайность.
Оставшись один, Набатников все еще продолжал думать о Медоварове. В какой-то мере он жертва - растерялся и вылетел на крутом повороте.
Он не понимал, что сейчас нельзя работать по старинке - посматривать на потолок и ждать указаний, что электронно-вычислительная машина не решает таких сложных и тонких задач, как подбор сотрудников, она не умеет отделить семена от плевел в науке, она не знает, кому можно доверить это священное дело.
У нашего парода большая и гордая душа. С каждым годом она раскрывается все шире и шире. В ней находится место и для близких друзей, и для тех, кто может быть другом. Но разве это понимает Медоваров? Так глубоко в нем укоренилась мания подозрительности, таким мохом обросло его сердце, куда нет доступа простым человеческим чувствам, что он, вероятно, до сих пор считает себя правым в грязненькой истории с магнитофоном. Ошибка это или недомыслие? Ни то, ни другое...
Афанасий Гаврилович не успел еще определить, чем был вызван проступок Медоварова, как пришлось столкнуться с новой неприятностью.
Предварительно постучавшись, в кабинет вошел немолодой человек в темно-синем костюме, с забинтованной шеей.
Он предъявил удостоверение органов государственной безопасности и сел в предложенное ему кресло.
- Извините, что отрываю вас от дел. Но я на минутку, - сказал он почти шепотом и, дотронувшись до бинта, улыбнулся. - Да вы и сами понимаете, какой я разговорчивый. Простыл в дороге.
- Не хотите ли горячего кофе? - предложил Афанасий Гаврилович.
- Благодарю вас, я уже лечился, - вежливо отказался гость и сразу же приступил к делу. - Мне поручено расследовать одну маленькую неприятность. Как вам известно, первый вариант 'Униона' довольно широко использовался для исследования атмосферы. Работа эта не была секретной, однако в печати о ней не упоминалось.
- Насколько я знаю, ни в газетах, ни в журналах даже фотографий не было. Но это вполне естественно. 'Унион' предполагалось модернизировать.
- К сожалению, после модернизации лишь отдельные элементы конструкции стали секретными. И ничего нет странного, что в редакции одного из научно- популярных журналов оказались эти фотографии.
Следователь выложил их на стол. Это были снимки иллюминаторов 'Униона'.
Набатников бегло взглянул на них.
- Ничего интересного. Не знаю, зачем они понадобились редакции? Впрочем, есть среди нашего брата один рекламист. Наверное, это окошки из 'космической брони'? А кто снимал?
- Помощник фотолаборанта Семенюк.
- Аскольдик? - воскликнул Афанасий Гаврилович. - Имел честь недавно познакомиться.
- Он балуется кинокамерой, снимает девиц на пляже, и вдруг почему-то на пленке оказались вот эти кадры, - следователь положил руку на фотографии. Пока вам многое неясно, и я прилетел посоветоваться с вами. Как вы думаете, кого-нибудь, кроме вашего 'рекламиста', могут заинтересовать эти снимки?
- Вряд ли. Но о чем речь? Редакция их не опубликовала...
- С вами я могу говорить откровенно, - перебил его следователь. - Мне нужен не только ваш совет, а я обязан предупредить, что копии снимков попали в чужие руки. Есть ли тут основания для опасений? Мне трудно судить, я не специалист в технике, но не считаете ли вы, что следует воздержаться от полета до внесения некоторой ясности в эти дела? - и он снова положил крепкую руку на фотографии.
Афанасий Гаврилович не мог не верить его открытому лицу, опыту, убежденности, всему, что было лучшего в этом человеке, но согласиться с ним не мог.
- Вы лучше меня знаете, что в чужие руки могут попасть и не такие снимки, - сказал Афанасий Гаврилович. - А что толку? Поймите меня, дорогой друг, я не вижу ни малейшей связи между предстоящим полетом 'Униона' и случайными фотографиями, которые вряд ли будут попользованы. Возможно, я ошибаюсь, но переубедите меня...
- Я рад, что этого сейчас не потребуется. Ваши доводы более состоятельны, чем мои. Но разрешите несколько позже вернуться к этому вопросу.
Набатников проводил гостя и, вспомнив Медоварова, вздохнул. Какие же все-таки разные слова 'подозрительность' и 'подозрение'. Сегодня он встретился и с тем и с другим. Не слишком ли этого много для профессора, которому положено заниматься высокой наукой - космическими: лучами и прочим. Но что поделаешь? Такова жизнь.
ГЛАВА
