упрекнуть маму. Мой упрек звучал так: 'Ну почему ты меня так тщательно опозорила, а Сари оставила в покое?' Сари же обижалась, что на нее не обращали должного внимания и не сохраняли детских подробностей. Воистину: что бы человек ни делал, всегда найдутся недовольные.
Но для меня розовая книжка значима прежде всего тем, что с нее началось мое сочинительство. Мы сочиняли по картинкам этой книжки. Мне тогда было лет шесть, Сари, следовательно, годика три. Читать мы еще не умели, так что тексты над и под картинками наше воображение не сковывали. Ни о каком толковом сюжете не могло быть и речи. В наших рассказах маленькая девочка альтер эго автора - отправлялась в лес и попадала в 'Зайчиковую страну' (наша доморощенная модель Зоорландии). А там уже происходило много приятных вещей. Было полно цветов, земляники, черники, трав и деревьев. Дети в красивых платьицах или в коротких штанишках бегали то под деревьями, то по песчаному пляжу, купались в голубых теплых волнах, играли, собирали ягоды, а то просто спали в красивой колыбели или улыбались, демонстрируя разные степени зубастости. А зайчиков на картинках не было. Они были чистой выдумкой.
Когда все возможности розовой книжки были нами исчерпаны, мы стали сами рисовать картинки на тему 'Зайчиковой страны'. По какой-то странной логике зайчики и в наших рисунках оставались невидимками, хотя в самом повествовании присутствовали, назывались по именам и все как полагается. Имена были на заячьем языке, и я их, разумеется, забыла, как и весь этот язык.
Мне самой до сих пор непонятно, почему мы не рисовали этих коренных обитателей 'Зайчиковой страны'. Мне хотелось бы думать, что мы таким образом берегли эту свою страну от самовольного вторжения взрослых, не хотели указывать им путь, оставлять, так сказать, дорожных знаков, которые они могли бы понять, глядя на наши рисунки. Может быть, эту меру предосторожности подсказали нам сами зайчики.
Как бы там ни было, со временем наши рисуночные сочинения перешли из 'Зайчиковой страны' в наш обычный мир. Мы стали рисовать походы в гости к подруге, поездки с родителями в город за покупками (дальше следуют подробное описание игрушечного отдела большого супермаркета и сцена с выбором мороженого в кафе). Наступила эпоха строгого реализма. 'Зайчиковая страна' cкрылась от нас. Мы стали для нее слишком большими. Сари жалко; она потеряла эту страну рано. Она ее даже толком не помнит. А ведь могла бы побывать там и без меня, ее-то возраст был еще вполне заячьим. Но в то время я была для нее безусловный лидер и она предпочитала всегда следовать за мной.
Когда же наши сочинения стали принимать письменную форму?
Это случилось после того, как в нашу жизнь прискакали лошади и приволокли с собой целый поток соответствующей литературы. Тогда мы и стали писать 'романы'. Процесс происходил под звуки любимой нами тогда итальянской эстрадной музыки. Я сидела перед экраном - увеличителем для слабовидящих, Сари - на полу. Потом делали перерыв и читали друг другу свои труды. По неписаному закону ругать произведение сестры не полагалось. Можно было только хвалить или слабо критиковать второстепенные детали. И это при том, что во всем остальном мы не щадили друг друга. А тут вдруг картина полной политкорректности налицо. Ерзали, ерзали, подавляли зевоту, но что-нибудь да придумывали хвалебное. И верили. А зря! Может быть, жестокая критика сыграла бы свою живительную роль в нашем писательстве. А может, и нет.
Писали мы по-разному. Для Сари главным было описание обстановки, для меня - сюжет. Стискивая зубы, подталкивала вперед старый, уже опостылевший сюжет сквозь кляксы, помарки и перечеркивания, стремилась поскорее привести его к логическому концу, чтобы начать с чистой совестью новую книгу. Сари себя этим не утруждала: безмятежно начинала каждый раз с начала. Ее романы были в самом прямом смысле слова однодневками. Каждый раз она придумывала новых героинь, давала им имена (обычно английские, в отличие от меня, предпочитавшей имена отечественные), решала, сколько в семье сестер (обычно четыре, опять-таки в отличие от меня, которая любила одиночек), описывала тщательно дом и сад, конюшню и, конечно, лошадей. Она приступала к работе, понятия не имея, что будет дальше. Допустим, утром второго описываемого дня обнаруживается, что любимая лошадь украдена, так она страницы через три найдется, а дальше что? А дальше мои сдержанные, но обстоятельные похвалы и - новый роман.
Тогда я относилась к этой ее особенности немножко свысока. Теперь понимаю, что она поступала мудро: получала полную порцию удовольствия и, в сущности, ничего не теряла. Мои же честным потом вымученные сюжеты были на редкость убогие. Дурное подражание той пони-литературе, которую мы тогда поглощали лошадиными порциями.
Вроде бы три тетради я написала, то есть три 'романа', страниц этак по тридцать. Четвертый остался в зародыше. По крайней мере две тетради сохранились до наших дней. Я бы их уничтожила, но мама против. Она дала мне эти тетради на хранение лишь после того, как я поклялась, что не выброшу их. Особенно ужасна вторая по счету тетрадь. Я написала этот 'роман', когда училась в восьмом классе - самый тяжелый возраст. В школе мои дела шли хуже некуда, и похоже, что все свое бессилие я выливала, сама того не ведая, в повествование. Текст так и дышит злобой. Плюс полное отсутствие вкуса, плюс, к счастью, абсолютно неразборчивый почерк.
Первая тетрадь была чуть приличнее. Я даже показала ее тогда учительнице по финскому языку. Она хвалила, причем прочитав, судя по исправленной пунктуации, добросовестно. Когда одноклассники меня дразнили, она говорила: 'Вы с ней будьте поосторожнее. У нее острое перо. Вот станет писательницей...'
Потом я стала сочинять одна: опусы на полученном от Общества слепых жалком подобии компьютера...
Один уже довольно поздний рассказ я отправила в журнал любителей лошадей. Читатели слали туда свои рисунки, письма, вопросы, стишки и т. д. и т. п. На этом фоне мой рассказ выглядел весьма солидным. Он и был напечатан. Никакого гонорара, естественно, не последовало, поэтому факт опубликования моего произведения прошел в семье незаметно. Сари рассказ этот раньше читала, а мама была занята и, скорее всего, не запомнила этого события. Я почти уверена, что, покажи я этот рассказ маме, она удивится: 'А что же вы мне раньше не показывали?' Вот, сохраняет же всякую дрянь и дрожит над ней, а журнал с рассказом валяется где-то в шкафу среди хлама, который уже никому не нужен.
Кстати, кроме этого рассказа, моя оригинальная проза так нигде больше и не напечатана, ни в Финляндии, ни в России. Только переводы да пара финских стихов. Сочинительство, теперь уже на двух языках, в стол...
С лошадиной темой я завязала только в университетские годы, когда верховой ездой уже не занималась. Написала свой лучший рассказ на эту тему.
А розовая книжка, с которой все началось... Как-то она попала мне в руки, я впервые стала читать мамины записи и не удержалась от внесения своей корректуры. Уж не знаю, зачем мне это было нужно. Хотела ли я отомстить за свою писательскую нереализованность? Вряд ли. Мне было тогда только восемнадцать лет - и о том, что из меня не выйдет писателя, я еще не знала. Разве только смутно догадывалась.
Все мамины орфографические ошибки были мною педантично осмеяны. Во многих местах появились комментарии типа 'бесподобно', 'клево', 'какая наглость!' и пр. Там, например, спрашивается, с какого и по какой год у ребенка был капризный возраст. Мама написала '2 - '. Рядом стоит написанное моей рукой 'свинство'. В другом месте на вопрос, как ребенок в таком-то возрасте выражал родителям свое недовольство, мама лаконично ответила 'орала'. Рядом моя заметка: 'С тех пор роли поменялись...' На пустой странице, где полагалось переписать первое письмо ребенка откуда-нибудь к родителям, красуется мой рисунок: мятый клочок бумаги, на котором начиркано: 'Мама, пришли немножко денег' и подпись. И так далее, в таком же стиле.
Мама отнеслась к моей выходке спокойно. Я бы на ее месте обиделась.
ПЕРВАЯ ШКОЛА
Школы я меняла как перчатки. Пожалуй, даже чаще, так как перчатки я как раз носила долго. А может, это школы меняли меня... Начальных школ у меня было три. Потом две средние и одна гимназия (гимназия соответствует русским старшим классам).
Когда я вступила в школьный возраст, а именно в конце семидесятых, в Финляндии стали отказываться от практики совать незрячих детей в школы-интернаты. Считали, что ребенку, который привыкает к замкнутой инвалидной среде, будет потом труднее ориентироваться в нормальном обществе. Детей- инвалидов стали 'интегрировать' в обычные школы, а в интернат брали только тех, у которых кроме дефекта зрения были еще и умственные отклонения. У меня умственных отклонений вроде бы не
