— Позвольте проводить вас, ваша милость. Улицы нынче небезопасны.
Тот сфокусировал на мне подозрительный взгляд, но, увидев, что я одет довольно прилично для горожанина, успокоился.
— Знаешь, где я живу? — осведомился он.
— Не имею чести, ваша милость.
— Улица святого Валлена, второй каменный дом, — мне это, естественно, ничего не говорило, но он уже навалился на мое плечо. Я двинулся вперед и, как видно, пока угадывал направление. Толстяк, давя мне на плечи своей ручищей и дыша перегаром, пытался напевать какую-то песенку. Я принялся осторожно ощупывать его пояс, стараясь отвязать кошелек. В этот момент мы проходили мимо какого-то переулка, куда, как выяснилось, мне следовало свернуть.
— Эй, куда ты меня ведешь? — возмутился толстяк, когда мы прошли мимо. Его доверие по мне резко улетучилось, и рука его проворно переместилась вниз, на то место, где только что был кошелек. Я оттолкнул его и бросился бежать.
— Держи вора! — заорал толстяк зычным басом, вполне соответствовавшим его комплекции. Я слышал за спиной его тяжелые шаги, но, разумеется, он не мог соревноваться со мной в скорости. Несколько раз завернуть за угол — и я затеряюсь в лабиринте узких кривых улочек. Я нырнул в полутемный переулок… и с разбегу налетел на патруль городской стражи.
Надо отдать им должное — они моментально оценили обстановку и схватили меня. Один из них, обшарив мои карманы, извлек наружу только что добытый тугой кошелек. Через минуту, пыхтя и обливаясь потом, появился толстяк. Он выразил живейшую радость по поводу моей поимки, а также надежду, что по столь пустячному делу ему не придется давать показания в суде.
— Не беспокойтесь, господин Таммельд, — заверил его начальник патруля, возвращая ему кошелек. Таммельд немедленно отсчитал каждому патрульному по монете, дабы они выпили за его здоровье. После этого мне связали руки и велели идти вперед.
Поначалу мною владела только досада, что я так глупо попался, но затем ее вытеснил страх. Если по грундоргским законам вора сажают в тюрьму, это не так уж плохо: тюрьма — это все-таки пусть и плохая, но еда и крыша над головой. Но наказание может быть и хуже. Что, если за подобные преступления здесь секут кнутом, а потом отпускают? Мало кому понравится быть публично высеченным, но мысль о том, что подобное могут проделать со мной, дворянином, показалась особенно отвратительной. (Я с удивлением отметил, что начинаю заражаться предрассудками этой эпохи.) Кроме того, в средние века популярны всякие членовредительские наказания: клеймение, отрубание конечностей… наконец, может существовать закон, предписывающий вешать даже за мелкое воровство.
Словом, к тому моменту, как меня привели к судье, я уже не знал, куда деваться от страха. Судья и секретарь уже собирались уходить и посмотрели на меня с досадой.
— Завтра, — сказал судья.
— Да дело-то на две минуты, ваша честь, — ответил начальник патруля.
— Он украл кошелек на улице.
Судья поморщился и вновь надел мантию. Секретарь раскрыл книгу и обмакнул перо в чернила.
— Имя? — спросил судья.
— Риллен Эрлинд, — честно ответил я. Здесь, в Грундорге, это не могло мне повредить.
— Ты сознаешься в краже кошелька…
— …у господина Таммельда, — подсказал стражник.
— Да, ваша честь, — ответил я, от души надеясь, что моя сговорчивость не введет их в искушение навесить на меня еще несколько нераскрытых дел. Нет сомнения, что местное правосудие располагает всеми средствами, чтобы заставить обвиняемого признаться в чем угодно. Но, очевидно, здесь не существовало понятия «процент раскрываемости» или же судье просто хотелось поскорее от меня отделаться.
— Год тюрьмы, — постановил он, стукнув молотков по столу, и принялся снимать мантию.
Из зала суда меня отвели в расположенную рядом тюрьму, одно из самых внушительных зданий города. Стражник передал начальнику тюрьмы бумагу, тот переписал данные в регистрационную книгу и вызвал надзирателей. Мне велели снять с себя все и выдали взамен какое-то грязное вонючее рубище; к нему и прикасаться-то было противно, не то что надевать, но выбора не было. После этого меня отвели в камеру — крохотную одиночку на четвертом этаже, единственное убранство которой составляли охапка слежавшейся соломы на полу и ведро для нечистот. Следом вошел кузнец с инструментами, и в скором времени я был уже прикован за правую лодыжку тяжелой цепью к вмурованному в стену кольцу. Тюремщики вышли, дверь со скрипом захлопнулась, лязгнул засов.
35
Вот так я, бывший советник герцога Раттельберского и корринвальдский дворянин, оказался в тюрьме за мелкое воровство. Поначалу срок показался мне не слишком большим, но вскоре я убедился в своей неправоте. Условия содержания в средневековой тюрьме ужасны даже и без пыток; точнее говоря, они сами являются пыткой. Во-первых, голод. Два раза в день мне давали хлеб и воду, иногда немного бобов — достаточно, чтобы не умереть от истощения, однако о том, что такое сытость, я просто забыл. К тому же жуткая антисанитария. Средневековье и гигиена — вообще несовместимые понятия, здесь даже самые знатные особы моются только несколько раз в год, по большим религиозным праздникам. Король может беседовать с подданными, сидя отнюдь не на троне, а на стульчаке; более того, герцог рассказывал мне, что во время многочасовых дворцовых церемоний придворные без особого смущения справляют нужду за ближайшей портьерой, так что периодически двор вынужден переезжать из одного дворца в другой, дабы их можно было отмыть. И хотя за время своего пребывания в этой эпохе я изрядно растерял цивилизованные привычки, притерпевшись к паразитам, кусающим здесь и королей, и рыцарей, и благородных дам, и церковных иерархов — словом, всех; хотя притерпелся я также и к запахам, исходящим от человеческих тел, наполняющим любое жилое помещение — однако тюрьма нанесла новый удар по остаткам моей брезгливости. За все время заключения у меня не было возможности не то что вымыться, но даже просто умыться. В камеру часто наведывались мыши и крысы, и со временем я перестал вздрагивать, когда что-нибудь подобное пробегало по моей ноге. Вообще цивилизованный лоск утрачивается очень быстро, подтверждением чему служит нынешнее состояние человечества.
