оказались товарищами по несчастью, что, впрочем, их не примирило, потому что Гордеев, улучив секундочку, втерся перед веселым мужиком, чем вызвал его праведный гнев, выражающийся в продолжительном клаксонном гудке. Морально Гордеев был удовлетворен.
Антоненко на работе не оказалось. Следователь сидел дома.
- Боря, ты чего? - спросил Гордеев по телефону.
- Все, - сказал друг. - Начинаю новую жизнь.
Это Гордеева разозлило. Как так, это он начинает новую жизнь, а Борис, вишь, примазался.
- А Игнатьева освобождать? Это же твоя, а не моя функция.
- Потерпит твой Игнатьев. У меня тут семья рушится.
- Приехать помочь?
- Рушить?
- Нет, строить.
- Я сам как-нибудь. Ладно, к двум буду в прокуратуре.
- Боря, к двум поздно, пока все оформим...
- Ладно, к половине второго, - отрезал Борис и положил трубку.
Кардинально это вопроса не решало, но Гордеев и тут утешился, хотя на полчаса, но добился своего.
Теперь предстояло самое трудное - разобраться с киношниками. Все-таки они были какие-то другие. Какие-то непохожие и непредсказуемые. Они могли продинамить самую ответственную встречу, а могли, наоборот, часами сидеть и смотреть, как какой-нибудь жучок ползает по дереву. Словом, они были ужасно далеки от народа. И Гордеев больше всего боялся попасть в дурацкое положение. Вот он придет выяснять отношения, а над ним просто посмеются. Ты что, старик, скажут, юмора не сечешь? Это было бы самое обидное, потому что юмор Гордеев любил и очень даже сек.
И все-таки он позвонил на студию, узнал, что и сам Локтев, и его жена там, и отправился на Мосфильмовскую.
В гримерной Лики не было. Дежурная гримерша сказала, что, кажется, снимают в шестом павильоне, и даже подробно объяснила, как туда пройти.
Но Гордеев, оказавшись в коридоре, понял, что объяснений ему будет явно недостаточно: коридоры студии были запутанными и бестолковыми.
Он бродил минут двадцать, пока не спросил кого-то, переломив свою гордость неофита. Так провинциалы стесняются в метро посмотреть на указатели, чтобы не выглядеть провинциалами. Коренные москвичи делают это легко и непринужденно.
В шестом павильоне, огромном, как стадион, действительно шла какая-то съемка. И Лика, и режиссер были там. Но у дверей стоял дюжий охранник и никого не пускал.
- Вы что, нельзя, чистовая запись, - говорил он.
Новообращенные на студии очень быстро схватывают этот киношный сленг и пользуются им в самых ненужных случаях.
Гордеев томительно ждал, пока его не заметила Нюша.
- Товарищ адвокат, заходите. Вася, ты что, сдурел, это же наш юрист! обругала она охранника.
Как только Гордеев вошел в павильон, шум и гам там прекратился и все взоры обратились на Юрия.
Порастерянная было за время сегодняшних передряг уверенность быстро и мощно вновь накапливалась в Гордееве.
Он вышел на середину площадки, поставил на пол свой атташе-кейс и сказал:
- Я люблю кино. Не знаю, любите ли вы его так, как люблю его я.
Уже в этот момент он понял, что говорит совсем не то, что должен, что придумал и даже затвердил. Что несет какую-то околесицу. Впрочем, группа слушала его внимательно. Никто не перебивал.
- Но я всегда считал, что кино - это чистое искусство, что оно принадлежит народу. Считал, что оно важнейшее из искусств, - продолжало нести Гордеева. - Знаете, в детстве мама повела меня в кино. Я помню, вот через площадь мы идем и входим наконец в большой огромный светлый дом, похожий на дворец. Это был кинотеатр. А вы...
Он гневно осмотрел свою аудиторию.
Лика стояла склонив голову набок, Локтев сжимал рукой подбородок. Они его слушали внимательно.
- Здесь что, вообще нет ни любви, ни ненависти? - спросил Гордеев наконец самое важное. - Вы что, разучились просто жить? Как там у вас со стыдом дело обстоит? Как с совестью? Все на продажу? Да? И никого и ничего не жаль?
Теперь он говорил то, что хотел, правда, не теми словами, но вполне искренне.
- Вот вы, Вадим Викторович. Ведь вас знает вся страна. Люди верят в вас, они вас обожают, а вы... Лика, тебе я как раз хотел сказать главное это не искусство, поверь мне. Это грязь, это пошлость, мерзость. Ты добрые чувства в людях лирой не пробуждаешь. Ребята, я адвокат, продажная совесть, как говорил Достоевский. Но и я бы не стал так мараться. Стыдно. Очень стыдно.
Гордеев поднял свой кейс и направился к выходу.
- Стоп! Снято! - услышал он голос Локтева за спиной.
Гордеев обернулся. Локтев шел к нему с распростертыми объятиями.
- Это было великолепно. Я даже не мечтал! И как органично, как темпераментно.
- Вы что? - опешил Гордеев. - Вы это снимали?
- А как же! Мы же все время снимаем! Я ведь вам говорил.
Гордеев снова поставил кейс на пол.
- Я сейчас вас ударю, - сказал он Локтеву.
Тот остановился. Опустил руки.
- Я не хочу, чтобы люди в меня верили, - сказал он очень тихо. - Я хочу, чтобы люди верили в Бога. Я хочу, чтобы они вообще хоть во что-то верили. Я не добрые чувства в них пробуждать собираюсь, а хоть какие-нибудь. Омерзения, презрения, тошноты, гадливости... Я не люблю людей, зато я люблю себя. Я сто раз вывалю на экран кучу дерьма, но я никого не убью и не предам. Я выкупаю всех в этом дерьме, но я не обижу ребенка и не ограблю страну. Я буду копаться в грязи, но я никогда не буду защищать подлеца.
- Да вы же сами... - начал Гордеев.
- Пленки? - усмехнулся Локтев. - Нюшка, подай сюда пленки.
Нюша принесла кассеты.
- Возьмите на память, - сказал Локтев. - Я не собирался вас шантажировать. Ни вас, ни кого бы то ни было. Это называется методом провокации. Я еще раз убедился, что людей хороших нет. Вы все это творили сами. Но когда вас ткнули мордой в ваше же дерьмо...
- Слушайте, - вдруг улыбнулся Гордеев, - вам бы ассенизатором работать. Вас только дерьмо и интересует.
Локтев растерялся.
- Знаете, если хотите из людей вытащить то, что вас так волнует, проще дать им слабительное. Но если хотите от людей добра - вот тут посложнее будет, правда?
- Пошел вон, - сказал Локтев.
- Конечно. Вон отсюда, карету мне, карету. Тут сортиром воняет.
Он снова взял кейс и теперь уже решительно направился к выходу.
Перед самой дверью не удержался, обернулся, посмотрел на Лику. Локтев ей что-то говорил. Но она его слушала невнимательно.
И это Гордеев считал своей огромной победой.
Антоненко действительно появился в прокуратуре в половине второго.
На удивление быстро они оформили все документы и помчались в Бутырский изолятор.
- Что ты ему скажешь? - спросил Антоненко.
- А что я ему скажу... Поблагодарю.
- Ты?! Его?!
- Я. Его.
