– Дундуки вы оба! – в сердцах бросил Турецкий. – Что молодой, что старый! Кобели холостые! Вот были бы дети, так бы не рассуждали. Чужие люди! Бросила меня жена или не бросила, а дочь – это дочь! Ни хрена вы в жизни не понимаете! Ладно. Если он не едет в Ленинград – значит, придется поехать мне…
Говорят, профессия связывает человека с обществом. Интересно, какой дурак это придумал? Сунуть бы его в шкуру следователя или в любой милицейский мундир – о связи с каким обществом он стал бы рассуждать? С обществом бандитов, убийц, продажных чиновников, мафиози всех калибров – от Качка до Корейца и Бурбона? Прав, наверное, этот капитан из Твери Серега Воронин? «К этому привыкнуть нельзя. И каждый раз будто что-то из души вынимают». И остается внутри – пустота. Или все-таки нет?
Пожалуй, нет.
Конечно же нет: душа заполняется. Людьми, попавшими в круг расследования. Обыкновенными. Честными. С Богом в душе, о присутствии которого иногда даже сами не подозревают. Нормальными людьми, нормальность которых на мрачном фоне нынешних мутных времен выглядит иногда прямо как гражданский подвиг.
Взять даже это дело. Борух Соломонович Никольский, на всю жизнь опаленный черной норильской пургой. Андрей Павлович Щукин в его хемингуэевском свитере. Куда уж обыкновеннее. Но было что-то в том уверенном спокойствии, с которым они всю жизнь делали и делают свое дело.
Старый норильский прокурор Ганшин, дерзнувший в самые лютозастойные семидесятые швырнуть свое житейское благополучие под колеса набирающего скорость позорного политического процесса. И остановил его. Навсегда.
Начальник экспедиции Владимир Семенович Смирнов, рискнувший во имя истины не только карьерой, но и своей свободой. Именно свободой – ничуть не меньше.
Да и сам Никитин. Что бы там ни говорил полковник Грязнов, а Турецкому он по-прежнему нравился. Было какое-то высокое душевное достоинство в его одержимости, во всей его странной, изобилующей крутыми переломами жизни. Трудно было рассчитывать, что встречи с его бывшей женой и 23-летней дочерью дадут какую-то новую информацию, но и отвергать это нельзя было. Не мог Турецкий сам себе сказать: этот Никитин мне интересен, поэтому я и отправляюсь в бывший Ленинград, а ныне – с благословения экс-мэра Собчака – Санкт-Петербург. Дело было все-таки важней его личного интереса.
«Красная стрела» прибыла под своды Московского вокзала Санкт-Петербурга, как обычно, в восьмом часу утра. Для командированного люда это было очень удобно: целый день впереди, можно было закончить все дела и вечером, этой же «стрелой», вернуться в Москву. Но на этот раз Турецкому такая рань была не с руки: суббота, люди отсыпаются после рабочей недели, грешно без острой нужды нарушать их утренний покой. Поэтому он часа два бесцельно шатался по Невскому, Дворцовой площади и набережной Невы, машинально отмечая, что улицы здесь, пожалуй, чище, чем в Москве, но и безжизненней: меньше палаток, рекламы, народ какой-то словно бы скучный и не так ярко, как в Москве, одет. В десять он спустился в метро и отправился на Васильевский остров, где – как было указано в справке, подготовленной начальником службы безопасности Народного банка Пономаревым, проживала бывшая жена Никитина Ольга Николаевна Новикова.
Но там она уже давно не жила. Нынешние хозяева квартиры – молодая супружеская пара, как раз выкатывавшая из дверей на лестничную площадку высокую коляску с младенцем, – объяснили Турецкому, что они пять лет назад разменялись с Ольгой Николаевной: ей отдали трехкомнатную квартиру на Моховой, а взамен получили однокомнатную, где Ольга Николаевна жила с дочкой, и двухкомнатную ее матери- старухи, которая осталась одна после смерти мужа. Адрес? Как не помнить, полжизни там прожили: Моховая, 34, квартира 12.
– Верней, я прожила, – уточнила молодая супруга, игравшая в этой семье, судя по всему, главную роль. – А муж с родителями жил на Лиговке. – Вы случайно не моряк?
– Нет. Почему моряк? – удивился Турецкий.
– А к ней какие-то моряки приходили по этому адресу. Деньги от ее бывшего мужа привозили. Он где-то то ли в Африке, то ли в Австралии. Правда, давно это было, года три назад. Наверное, потом узнали ее новый адрес. А вы кем ей будете?
– Просто знакомый. Мы когда-то давно вместе работали в Норильске, – нашел Турецкий самое безобидное из объяснений. – Вот оказался случайно в Питере, решил навестить.
– Передавайте ей привет. Очень милая дама. Только фамилия у нее не Новикова, а Никитина. Новикова – это ее матери фамилия…
«Просто знакомый» – этого довольно было для посторонних людей, но для самой Ольги нужно было придумать что-то более достоверное. Поразмыслив, Турецкий решил, что и придумывать ничего не будет: скажет то, что есть. Конечно, без лишних деталей, которые могли бы ее встревожить.
Увидев ее в дверях, Турецкий отметил, что определение «очень милая дама» – это, что к ней как раз подходит. Ей было между сорока и пятьюдесятью – рубежный для женщин возраст: достигнув его, одни превращаются в разбухших равнодушных теток или в иссохших коммунальных мегер, другие словно сбрасывают с себя десять, а то и пятнадцать лет, пережитые страдания (а у кого их не было?), трансформируются во всепонимание и спокойную глубинную доброту, придающую увядшим чертам лица какую-то особую привлекательность, которой, возможно, они не обладали даже в молодости.
Такой была Ольга Николаевна Никитина. Косая прядь тяжелых, подсвеченных сединой волос на щеке, светлый, молодящий ее хитон из какой-то шелковистой ткани, деревянные бусы и такой же браслет на руке. Не каждую женщину увидишь в субботу утром в таком виде.
– Почему вы меня так рассматриваете? – спросила она, когда Турецкий, представившись, объяснил, что был недавно в Норильске, виделся с коллегами ее бывшего мужа и хотел бы с нею поговорить.
– Я мечтал, чтобы моя жена в будущем была похожа на вас, – вполне искренне ответил он.
Она улыбнулась.
– Спасибо за комплимент. Заходите… Вы курите?
– Могу и не курить. Но не очень долго.
– Тогда пойдемте на кухню. Это единственное место, где дочь разрешает мне курить. У нас маленький, – объяснила она. – Внук. На днях исполнилось полгода. Игорь Никитин…
Говоря это, она насыпала в медную джезве кофе и сахар, включила газ, поставила на стол две фарфоровые чашки. В этой семье чувствуется достаток, машинально отметил Турецкий, оглядывая
