просторную, метров пятнадцать, кухню, которую вернее было бы назвать столовой: красивый современный стилизованный под старину буфет, овальный стол с ореховыми полумягкими стульями.
– Никитин? – переспросил он. – Разве ваша дочь не взяла фамилию мужа?
– Я попросила ее оставить фамилию отца.
– А его младшую дочь зовут Ольгой, – вспомнил Турецкий.
Она словно бы ахнула:
– Как?!
– Ольгой, – повторил он, одновременно понимая уже, что ляпнул что-то не то.
Она опустилась на стул, безвольно положив на колени руки.
Над джезве поднялась пенная шапка, перелилась через край и зашипела, заливая газ и заполняя кухню запахом горелого кофе.
Ольга Николаевна не шевельнулась.
Турецкий вскочил и выключил газ. В кухню всунулась молодая женщина в домашнем халате, с такими же темными, как у Ольги Николаевны, но неприбранными волосами, спросила:
– Что тут горит? Почему ты плачешь, мама? Что случилось? – повернулась она к Турецкому. – Почему она плачет? Что вы ей сказали? И вообще, кто вы такой?
– Оставь нас, – попросила Ольга Николаевна.
– Кто этот человек? – настаивала дочь.
– Он знает о твоем отце больше, чем я.
– Я тоже хочу это знать! – заявила молодая женщина и решительно уселась за стол.
– Тогда свари нам кофе. Это моя дочь – Катя.
– Я уже это понял, – сказал Турецкий.
– Извините… – Ольга Николаевна промокнула глаза и щеки уголком платка и потянула из пачки длинную черную сигарету. Турецкий предупредительно щелкнул зажигалкой.
– Спасибо… У него есть еще дети?
– Два сына. Старшему четырнадцать лет, Константин. Второму одиннадцать, Поль. А дочери восемь лет.
– Как ее зовут? – спросила Катя.
Турецкий помедлил и повторил:
– Ольга.
Несколько секунд Катя молча смотрела на него, потом поставила джезве на стол.
– Вот ваш кофе. – Порывисто обняла и поцеловала мать в щеку. – Прости меня. Разговаривайте, я не буду мешать. Потом мне расскажешь.
И вышла из кухни.
– Вы ничего не знали о нем? – осторожно поинтересовался Турецкий.
– Ничего. Кроме того, что он жив. И что дела у него идут неплохо. Он присылал нам деньги, – объяснила она. – Передавал с оказией. Сначала – с рыбаками наших сейнеров, они заходили в Галифакс за пресной водой и продуктами. Он договаривался с кем-нибудь из команды, платил за услугу, конечно. Когда они возвращались в Ленинград, находили меня. Потом оказии стали приходить из Кейптауна, тоже с моряками. И только в последние годы он стал переводить деньги на Внешэкономбанк, открыл мне счет. Без его помощи нам было бы очень трудно.
– И ничего не писал?
– Только одно письмо. Месяца полтора назад. Очень короткое. О том, что скоро, возможно, приедет в Россию. И несколько своих фотографий. Что вы о нем знаете?
Она слушала рассказ Турецкого, не перебивая. Когда он умолк, спросила:
– Джоан – какая она? Вы ее знаете?
– Нет. Ее видела одна моя знакомая из Нью-Йорка. Она мне все и рассказала. Она уверена, что Джоан – самое крупное открытие Никитина. Она ошибается. Я думаю, его самое крупное открытие все-таки вы.
– Спасибо. Не беспокойтесь, я больше не буду плакать… Пейте кофе. И не стесняйтесь, курите, я же курю… Какая все-таки странная штука жизнь. Последний год в Норильске, когда его судили, а потом здесь, в Ленинграде, – нищета беспросветная, Катька болеет, ночные обыски, топтуны по пятам – в открытую, суды, психушка, аресты… хуже не бывает, не может быть. А сейчас я понимаю, что это было самое счастливое время моей жизни. Что мне неслыханно, сказочно повезло… Странно, правда?
– Вы развелись с ним, потому что устали от такой жизни?
– Нет, он заставил меня подать на развод. Он чувствовал, что его снова вот-вот посадят. И не хотел, чтобы из-за него меня уволили с работы. Я работала тогда в «Гипроникеле» младшим научным сотрудником. Но меня все равно уволили… Ладно, все это в прошлом. Что вас заставило меня найти?
– Игорь Константинович работает на Имангде…
– Называйте его просто Игорь.
– Хорошо, Игорь работал на Имангде и, насколько я знаю, нашел там выход жильной руды…
