Мне казалось, что нас накрыло исполинским стеклянным стаканом. Там, по ту сторону прозрачных стен, серая грохочущая стена ливня, дождь как из водопада, а мы здесь под ветвями дуба, крыша в несколько слоев, но потом холодная капля упала за шиворот, я отодвинулся, другая упала на плечо, затем еще и еще, уже чаще…
– Бр-р-р-р, – сказала Вероника.
Я обнял ее сзади, вжал в себя, такого же озябшего, обхватил, холод между нами начал испаряться. Ее плечи зябко передернулись, потом она прижалась ко мне и затихла.
И снова мы в своем сладком безумном мире… И снова раскаленные докрасна галактики сшибаются с другими звездными скоплениями, вспыхивают сверхновые, а потом накалилась и взорвалась вся Вселенная.
Мы крепко держали друг друга, став одним целым, как гинандроморф. А в том мире, в который мы вернулись, быстро светлеет, словно мы вместе с дубом выезжаем из туннеля. Стена кипящей воды, что рушится с неба, быстро уходит. Всю землю захватили невесть откуда взявшиеся мутные лужи с коричнево- серой водой, на волнах колыхается сор, старые листья, щепки, даже окурки и бумажки от мороженого.
Глаза Вероники блестели. Волосы намокли, прилипли, тоже блестели. Блузка стала совсем прозрачной, а озябшая небольшая грудь торчала вызывающе и жалобно разом.
– Давно не было такого дождя!
– Давно, – поспешно согласился я.
– Здорово!
– Здорово, – согласился я, но как-то без особого энтузиазма. Вероника посмотрела подозрительно.
– Тебе не понравился дождь?
– Как же, как же, – сказал я, – очень понравился. Урожай будет… Да и вообще, ядреный дождь.
– Ядреный, – согласилась она. – Как хорошо… У природы нет плохой погоды.
Я сделал первый шаг, едва удержался на ногах. Подошвы скользят по размокшей глине, а я не умелец на роликах. Сцепил зубы и начал продвижение. При каждом шаге к подошвам липнет по новому пуду грязи. Она поднимается победно по краям, уже охватила каждую туфлю со всех сторон повыше подошвы, поднимается до уровня шнурков…
Хуже того, грязь налипает вместе с травинками, щепочками. Те скрепляют эту массу, вокруг моих туфель теперь нечто похожее на лыжи первобытных охотников: в диаметре по метру, ноги приходится держать на таком расстоянии одна от другой, будто у меня в заднице фурункул с кулак Тайсона.
Мы тащились все тяжелее и тяжелее. Белые туфельки Вероники скрылись под налипшими со всех сторон жирными комьями.
Асфальтовая дорожка всего в сотне шагов от дуба, но я так измучился, что в самом деле начал считать шаги, когда же доберусь до этого проклятого удушающего город асфальта, мерзкого и гадкого, что так обезличивает нас, мешает жить, отгораживает от природы… которая вот сейчас цепляется за ноги и умоляет не покидать ее.
Когда оставалось всего пять шагов, Вероника поскользнулась, я не успел удержать ее, она с размаха села на мокрую грязную землю. Я почти упал, но удержался, лишь коснувшись земли ладонью. Налипло сразу столько, что, пока я сдирал другой рукой, измазался весь. Вероника уже не верещала, а только смотрела большими удивленными глазами.
До асфальта наконец остался один шаг. Я сделал этот большой, как китайский скачок в коммунизм, шаг. Другая нога поехала по грязи. В паху кольнуло, я едва не разодрался в шпагате, но правая нога уже зацепилась за асфальт. С неимоверным усилием, как выползающий на берег после кораблекрушения моряк, я перенес на нее вес всего тела. От подошвы тут же начали отваливаться, как обожравшиеся пиявки, огромные ломти грязи. Я подтянул другую ногу, потопал, сбивая грязь, долго елозил по асфальту подошвами. За мной на мокром покрытии тянулся настолько неопрятный желтый след, что я ощутил себя виноватым перед городом.
И все же я выворачивал ноги так и этак, соскребая остатки грязи. Вероника грациозно присела и счищала глину щепочкой. Туфельки стали грязно-желтыми до самого верха, правая нога испачкана до самой лодыжки.
Ушедший дождь выбил всю пыль и грязь из асфальта, он заблестел, как составленный из миллиардов черных агатов. Я топал, и топал, и топал. До чего же приятно чувствовать эту надежную твердь! Ту самую, которая душит эту природную природу… вот она оставила грязные следы, ту самую, что обезличивает, расчеловечивает, лишает, давит, душит и все такое!
Серебряночка после дождя блестела, вся перламутровая, яркая, свежая, сегодня обойдусь без мойки.
Я вытащил брелок, Серебряночка приветливо мигнула фарами, веселым щелчком освободила от запоров двери.
Вероника засмеялась:
– А машина тебя любит!
– Это не машина, – сказал я. – Это тоже… существо.
Я открыл дверь Веронике, она села, но ноги не убрала вовнутрь, долго скребла и чистила туфли. Я посмотрел на кроссовки, мне тоже с такими ногами просто стыдно переться в изумительно чистый совершенный мир высоких технологий.
Окна оставил открытым, и, не успели выехать из Царицыно, в этом комфорте, тепле, уюте – все высохло. Вероника щебетала, как на природе красиво, здорово и какой чудесный, волшебный, изумительный и живительный дождь. Я наслаждался уютом совершенной машины. И даже поддакивал, что у природы нет плохой погоды, что все прекрасно, что воздух, что зелень полезна для глаз, что все посвежело и обновилось.
Когда снова выметнулись на МКАД и понеслись, набирая скорость, небо потемнело, прогрохотал гром.
