Мордастый уже шел к сторожке, повернувшись к нам спиной. Волхвы из дальних стран его не интересовали. Может быть, и стран больше никаких нету, только кощюнники много врут, чтобы заработать на пропитание...
Мы пошли к селу уже не по тропке, а утоптанной дороге. Тверд выглядел озабоченным, и я держался к нему поближе, буквально копируя его движения. Меньше всего я хотел бы потревожить чьи-то религиозные чувства или нарушить местные обычаи.
Уже входя в село, я спросил осторожно:
- А если бы свернуть немного с дороги? Отдохнуть в поле?
Тверд насмешливо выпятил губу, сказал покровительственно:
- Как в тебе видать чужака... Там самострелы.
- Зачем? - не понял я.
- От зверей, от лихих людей, - ответил Тверд равнодушно. - Целые стада диких свиней приходят ночами на поля. Если не бить, все изроют.
Дом старосты был самым добротным, как и полагалось старосте. Стоял он в глубине двора, а мы остановились перед массивными воротами. Тверд сразу начал колотить в дубовые створки ногой. Во дворе забрехал пес, не скоро послышались тяжелые шаги. В воротах открылась крохотная калитка, вылез огромный молодой мужик. Явно сын старосты, уж очень похож на сына старосты. У старосты должны быть как раз такие сыны. Да не один. А хотя бы с полдюжины. От трех-пяти жен. Не все знают, что наши предки брали столько жен, сколько могли... гм... и прокормить тоже.
- Чего надо? - проревел он.
- Тиуна, - ответил Тверд.
Сын старосты пропустил нас через калитку, шагнул следом. Мне не нравилось чувствовать за спиной так близко нависшую гору мяса и мускулов, но во дворе я скоро забыл о провожатом.
Мимо пронесся, развевая хвост по ветру, вороной жеребец. На спине еле держался мальчонка. Жеребец несся по кругу, красиво разбрасывая ноги в стороны. Направлял его чернобородый лохматый мужик с проседью на висках. Был он огромен, массивен, на таких коротких и толстых ногах, что еще больше, чем его сыновья, напоминал медведя, вставшего на дыбы. Рубашка была распахнута до пояса, могучая грудь сплошь заросла, как звериной шерстью, густыми черными волосами.
Третий сын старосты чинил коновязь, с легкостью ворочая в яме, как соломинку, громадный столб.
Мы постояли в сторонке, наблюдая, как староста приучает к коню своего младшего. Малыш устал, но слабости не выказывал. Мужчина должен быть сильным, ибо что слабый заслуживает кроме презрения? Староста сына не щадил, ибо сын должен идти дальше своего отца. От вида старосты берет страх, от взгляда сына должны приходить в ужас. В доме живут богатыри и герои!
Когда ребенок уже почти терял сознание, отец неохотно остановил жеребца. С крыльца птицей слетела крупная женщина, сняла мальчишку с коня и быстро унесла в дом, шепча ласковые слова.
Староста повернулся к нам:
- Чего надо?
Тверд коротко рассказал нашу историю. Староста запустил пятерню в расстегнутую рубаху, с треском почесал крепкими ногтями. От него несло крепким лошадиным потом.
- Тиун почивать изволит, - сообщил он наконец. - Ждите вон там на колодце у ворот. Проснется, скажу о вас. Изволит выслушать - ваше счастье. Нет - затравлю собаками.
Голос его был густой, спокойный. Даже равнодушный, ведь это так естественно, что докучливых посетителей надо травить собаками.
Он ушел, а мы, усевшись на колоде, нет-нет да и посматривали на дюжих кобелей. Целая свора бесновалась в запертом сарайчике... Даже не лают, рычат, обнажая желтые клыки. Никто не станет отбивать, если насядут. А что выпускали на людей, видно и по собакам, и по старосте.
- Береги горло, - прошептал Тверд. - Старайся не упасть, когда псы прыгнут на плечи. Упадешь - хана.
- А ты?
- Меня уже травили собаками, - ответил он хрипло.
Я искоса посматривал на озлобленный собак. С ними я не мог драться, даже работая с макетами. Для меня, горожанина 90-х, каждая собака - друг человека. Это старые люди все еще содрогаются при словах 'немецкая овчарка', но я вырос в другом мире.
Ждали мы долго. Солнце уже зашло, тиун мог почивать и до утра, если он не поздняя пташка... По двору ходили стражи, широко загребая ногами, расставив толстые мускулистые руки. Разговаривали и ржали чересчур громко, показывая не только зубы, но и десны. Шрамы обезображивали почти каждого. Впрочем, здесь наверняка считают, что шрамы украшают, как и нарочито грубоватые манеры, гогот вместо смеха, наглые взгляды, которыми окидывают каждого незнакомого... Здесь это признаки мужества, здесь настоящие мужчины. А лучшие из настоящих мужчин, естественно, носят мечи и служат воинами.
Тиун вышел, когда начало смеркаться. Это был дородный мужчина, холеный и величавый. На груди у него висела серебряная гривна. На нем сверкало украшениями дорогое платье, однако и у тиуна на поясе висел меч. Короткий, легкий, с узким лезвием, но все же меч, не кинжал.
- Ко мне? - спросил он.
Мы встали, Тверд заговорил:
- Мудрый тиун великого и достославного князя Святохолма! Я бывший десятник войска Салтовского. Ныне живу охотой и жду зова воевод на ратный труд. В нашу деревню явился этот волхв из чужих земель, и я, радея о племени нашем, тут же повел его к тебе.
Тиун перевел взгляд на меня:
- Ты волхв?
В его голосе было явное недоверие. Я ответил уклончиво:
- У каждого народа мы называемся иначе: жрецы, священники, шаманы, ведуны, муллы... Все мы отличаемся друг от друга. У нас вместо касты волхвов есть мы, естествоиспытатели.
Тиун слушал рассеянно. Его пальцы перебирали золотую цепь на поясе.
- Говоришь складно, - обронил он. - Откуда прибыл?
- Очень издалека, - ответил я медленно. - Я даже не знаю, в какой стороне наша страна. Мы пробовали новое заклинание, если пользоваться вашими терминами, и вот оно забросило меня сюда... Я прошу доставить меня к вашим верховным волхвам. Вдруг им удастся отправить меня назад? Сам не могу, я младший волхв, больших тайн я не ведаю.
Глаза тиуна заблестели интересом:
- Уж не выпал ли ты из тучи, что пронеслась вчера? Гремело, град пошел вдруг, никто ни ждал...
- Нет, - ответил я поспешно, предвосхищая обвинение в ущербе посевам, - заклинания наших волхвов никому не вредят.
Взгляд тиуна стал презрительным... Такими словами я не прибавил себе уважения. В этом мире со слабыми не считаются.
- Ждите, - велел он отрывисто. - Поразмыслю, решу.
Мы снова вернулись к колодцу. Отсюда был виден и задний двор, куда в это время гридни выносили широкие лавки... Я решил, что готовится вечерняя пирушка, но тут пришли мужики, легли на лавки, а гридни принялись деловито стегать их батогами. Те из мужиков, которым не хватило лавок, терпеливо ждали очереди. Все шло так обыденно, что я некоторое время следил за происходящим, не осознав всего ужаса и нелепости происходящего. Мужики лежали покорно, задрав рубахи и свесив головы. Некоторые даже острили, переговаривались с друзьями и экзекуторами, но я слышал только резкий свист батогов. Кожа лопалась под ударами, во все стороны летели пурпурные капли. У ближайшего ко мне мужика спина уже превратилась в ярко-красное месиво, кровь текла на лавку и капала на землю, но гридни так же деловито продолжали работу, останавливаясь только на миг, чтобы смахнуть пот со лба.
Когда порка закончилась, только один слез с лавки бодро. Остальные шатались, поддерживали друг друга, натужно шутили. Один встать не смог, его спихнули на землю. Лавки не убирали, мужики уходили со двора гурьбой, завязав очкурами портки, рубахи не одевали. За воротами их уже ждали причитающие бабы. Мужики вышли к ним, расправляя плечи, им-де нипочем.
