Рудый не верил ушам своим, но шаги быстро удалились. Он повернул сияющее лицо к пещернику:
– Хорошо, что здесь так чтят детей!
Олег ответил равнодушно, думая о другом:
– Свои жизни чтят…
– Думаешь, не ради детей?
– Стань на их место. Ломать дверь, ожидая, что двое – нет, четверо! – осатанелых уже занесли для удара мечи? Всякого, кто шагнет через порог, исполосуют от макушки до задницы… Поневоле схватишься за любое объяснение, чтобы оставить дверь в покое.
– Ты не веришь в добрые чувства, – обвинил его Рудый. – А еще святой человек!
– Пойдем отсюда. Лист не пройдет мимо запертой двери.
– Веди, тебе боги подсказывают.
– В этих норах важнее подсказка крысы.
– Не богохульствуй! – воскликнул Рудый патетически, но глаза его блестели живо, на пещерника смотрели с интересом.
Олег выхватил факел, подбежал к высокому окну. Рудый подставил спину, Олег вспрыгнул ему на загривок. Рудый заохал, перекосился, но Олег не обращал внимания, выглянул, быстро просунул руку с факелом.
Когда спрыгнул на пол, Рудый с трудом разогнулся, сказал обвиняюще:
– На меде и акридах так не взматереешь!
Снизу в окошко потянуло гарью, начал заползать сизый дым. За стеной послышался топот, кто-то истошно заорал, затопали еще громче. Олег кивнул Рудому, тот работал хитрым ножичком, снимал скобы. Олег прислушался, затем распахнул дверь. Они пронеслись через освещенный пламенем коридор, вскочили в темную комнату, где распахнутая дверь уже висела на одной петле.
Затаившись в темноте, они видели на фоне огня темные фигуры, что растаскивали горящие клочья ковров, рубили деревянные перегородки. Кто-то катил огромную бочку, из нее хлестала темная, сильно пахнущая струя. Рудый потянул носом, простонал: «Такое пиво переводят!.. Лучше весь терем в пепел…»
Олег нетерпеливо кивнул, они перебежали через коридор. С площадки, где стоял массивный камнемет с отполированными ручками, видно было внизу пламя, там клубился черный дым, суетились люди.
Рудый равнодушно отмахнулся:
– Пусть горит. Все равно не наше!
Лицо Олега было черным как ночь, в глазах вспыхивали и гасли багровые отблески. Он сказал тяжело:
– Умилы и Гульчи здесь нет. Я бы ощутил.
Дверь распахнулась с металлическим скрежетом. На пороге появился ухмыляющийся страж:
– Эй, черненькая! Тебя изволит видеть князь.
Гульчачак сердито поднялась с холодного каменного пола. Страж намерился дать ей леща, она отшвырнула его руку – потную, длинную и отвратительно волосатую, взбежала по выщербленным ступенькам.
Первый поверх терема-крепости был из камня, но выше шли толстые бревна, и Гульча сразу перестала ежиться – от дерева шло почти человеческое тепло. Она чувствовала ощупывающие глаза стража, но не оборачивалась. Он всегда смотрел на нее по-хозяйски: возможно, ее обещали ему.
Они прошли через ряд длинных палат. У каждой двери топтались воины – в доспехах, в начищенных до блеска шлемах, в руках держали странные копья с широкими зазубренными остриями. Двое бросали кости, прислонив копья к стене. Лица их были в шрамах, глаза холодные, движения четкие. Их желтые от твердых мозолей ладони никогда не уходили далеко от копий.
Последняя дверь была широкой, окованной железными полосами, украшенной серебром и золотом. Двое стражей скрестили перед Гульчей и сопровождающим ее воином копья. Их лица были застывшие, но глаза хитро щурились.
– В чем дело? – потребовал длиннорукий сердито.
Один из воинов прорычал с веселой угрозой:
– Телепень, ты знаешь…
Телепень угрюмо оглядел их ухмыляющиеся рожи, буркнул:
– Нечего лыбиться, дурни! Теперь это моя корова. Эй, девка, раздевайся!
Гульча отшатнулась:
– Я?.. Здесь?
– На князя трижды за месяц замахивались, ясно? Он как кость в горле немецкому королю, бодричам, польским князьям… Даже хазарам, наверное.
Гульча смотрела ему в глаза, еще не веря, и он хрюкнул нетерпеливо, быстро и грубо сорвал с нее одежду. Оба стража захохотали, один сказал насмешливо:
– Корова?.. Не тянет даже на коровку. Так, теленок… Дам тебе…
