Последний солнечный луч ушел с пригорка через час. Кристаллы кварца подпрыгивали, звонко щелкали, остывая. Из воздуха начало уходить тепло. Внизу у пригорка уже была тень, оттуда тянуло холодом.
Енисеев нехотя поднялся:
– Дмитрий, надо идти. Надо.
Дмитрий не двигался. Енисеев потряс за плечо, бережно поднял Сашу на руки. Теперь ее тело стало меньше, суше. Дмитрий вскочил, отобрал, понес сам.
Через четверть часа выбежали на поляну, откуда смутно различали огромный ярко-красный купол Станции. Вдруг Дмитрий дернулся, с испугом посмотрел на дорогую ношу в руках. Глаза у него стали размером с блюдца:
– Енисеев… Енисеев… Что-то с Сашей?
– Клади на землю, – распорядился Енисеев быстро.
Дмитрий опустил Сашу, осторожно припал ухом к ее груди. Енисеев перевел дыхание. Его собственное сердце, казалось, только сейчас начало биться. До этого действовал как в горячем тумане, преодолевая боль, усталость, резь в животе, а сейчас отпускает, отпускает…
Дмитрий вскинул голову. Вместо лица – вытаращенные глаза и распахнутый рот.
– Мне… почудилось?
– Не думаю. – От усталости его голос звучал буднично, хотя в груди начал вскипать дикий восторг. – Утонувшие муравьи сутками лежат на дне чашки с водой. Когда высохнут – оживают.
– Что ты мне о поганых муравьях! Ну не поганых, но это же Сашка!
– Мы не муравьи, – проговорил Енисеев торопливо, он сам едва удерживал рвущийся из него истошный поросячий визг радости, – но уже не люди! Не прежние люди. Большинство законов этого мира – наши законы.
Ему удалось удержать лицо каменно неподвижным, но Дмитрий расплылся в такой широчайшей улыбке, что стал похож на летающее блюдце.
ГЛАВА 4
– С ума сойти! Я скотина, дурак, осел!.. Нет, даже богомол, кивсяк, щетинохвостка… Хламидомонада!.. Так оскорбить этот прекраснейший из миров. Тут сказочно, тут… Эхма, тру-ля-ля, не женитесь на курсистках! Я расцелую всех насекомых, которых встречу!
– Ну-ну, – суховато сказал Енисеев. Перед глазами снова плыло, в животе словно ворочали ятаганом. – Значит, еще не знаешь, что можешь встретить…
Руки Саши задергались. Дмитрий ухватил ее в охапку, прижал к земле:
– Может быть, бегом к Овсяненко?
– Чуть подождем.
– Овсяненко – голова! Умница, умелец. К тому же лауреат, автор трех монографий методов трепанции. Или трепанунции, не помню.
– Может, трепанации? Мне он понравился тоже. Но сюда не лауреатов, а знатоков Малого Мира либо… чокнутых. Тут все на уровне школяров. Всякому ли лауреату самолюбие позволит начинать заново?
Судорога подкинула Сашу так, что распластанный на ней Дмитрий взлетел как от могучего пинка. Енисеев взял гарпунное ружье, сел, прислонившись к еще теплому камню. Ноги не держат, а тут в непривычной роли: бдить и охранять… Правда, хоть ночные хищники еще не вышли, но еще опаснее вечерние, которые успевают на границе дня и ночи. У них скорость, зрение, реакция, точные броски…
Не выпуская ружья, другой рукой расстегнул «молнию», кое-как сорвал с себя комбинезон. Кожа от соприкосновения с воздухом пошла пупырышками. Со всех сторон бомбардировали запахи, сотрясения воздуха, тепло, холод. Нервы истончившейся кожи считывали информацию, посылая сигналы в мозг, но язык сигналов пока что китайская грамота, смутно воспринимаются лишь самые простые символы. Во-о-он за тем стеблем дремлет большой кузнечик, который, несмотря на травоядность, жрет и букашек, а почти под ногами, отделенный перегнивающим листом, спит хищный кивсяк…
Сашу подбрасывало, выворачивало из стороны в сторону. Дмитрий висел над ней, прижимая ее руками, удерживал головой, чтобы судорога не вывернула шею. Наконец Саша застонала, челюсть отвисла, выпал синий распухший язык.
Енисеев отворачивался, уводил глаза. Неловко смотреть на обнаженную грудь Саши: маленькую, но, несомненно, женскую, на белые жуткие шрамы. Дмитрий бесцеремонно растирал ей грудь, но у суперменов, танцоров и прочих профессионалов другое отношение к телу, а Енисеев без галстука в присутствии женщины чувствовал себя голым. И ее не привык видеть… ну не в порядке.
Брови Саши задергались, словно она тужилась разомкнуть слипшиеся веки. Дмитрий похлопал ее по щекам. Ее лицо перекосилось, с большим усилием открыла левый глаз. Несколько мгновений смотрела, затем лицо задергалось сильнее. Она плотно зажмурилась, словно увидела нечто ужасное.
Дмитрий ликующе повернулся к Енисееву:
– Она меня узнала! По глазам вижу, узнала!.. А я дрожал, что от сырости в башке что-нибудь… Ну, сам понимаешь, заржавеет или короткое замыкание… Теперь живем!
Саша уже не билась в конвульсиях. Грудь ее часто и нервно поднималась, слышно было урчание и бульканье. Наконец ее веки поднялись, глаза медленно прояснились. В них был ужас.
– Голова… – послышался едва слышный шепот. – Горит…
– Горит? – не понял Дмитрий. – Ты же мокрая! И в голове у тебя…
Енисеев собрал все силы, чтобы сказать членораздельно:
