– Упаси бог! Нет, я сперва зайду к себе. Обдумаю, с чего начать, подготовлюсь.
Вчера в спешке не рассмотрел Станцию. Сегодня весь день просидел у Дмитрия, тоже было не до него, лишь сейчас заметил и оценил кольцевой коридор, опоясывающий здание. Броневой колпак! Зачем? Понятно, почему двери лабораторий идут с одной стороны коридора, а с другой бесконечной цепью тянутся иллюминаторы с чудовищно толстыми стеклами. В промежутках между иллюминаторами гроздьями висят огнеметы, разбрызгиватели ядов, паралитического газа. Опасаются, что жуки-аборигены возьмут Станцию пришельцев штурмом?
Он толкнул дверь, остановился на пороге своей комнаты. Здесь еще не был, ночевал у Дмитрия. Типовая трехсекционная комната. Три стола, дюжина стульев. Деревянная кровать. Все сделано грубо, с чудовищными затратами сил и времени. На славу потрудились умельцы. Те, которые в маковом зерне режут велосипеды. Здесь их мастерство так же остро необходимо, как велосипеды в маковых зернах.
Стол пригодится, на нем можно что-то поставить, но кровать? При здешнем весе спать можно хоть на камне, хоть на острие бритвы. Можно стоя на голове. Или зависнув на мизинце. Мизинце любой ноги.
Сегодня, когда мельком увидел некоторых специалистов, решил, что улавливает причины неблагополучия. Таких встречал даже в МГУ, хотя подобные ребята предпочитают ящики, там возможностей поработать всласть намного больше. Со школы уже ориентированы, в пятнадцать- шестнадцать лет – студенты, в двадцать – аспиранты, через три года – кандидаты, под тридцать – доктора. И не потому, что делают карьеру, степени к ним приходят сами, потому как работают каторжно. Хватает и прилипалам, и соавторам, и замам директоров по научной и хозяйственной части. Но парни, увы, узкие спецы, никто из них не видит дальше собственного стола или пробирки… Они технари, а технари не могут быть специалистами по выживанию в этом мире.
В висках появилась тупая боль. Он поспешно открыл тюбик с водой. Крупная капля выползла нехотя, заколыхалась, не желая отрываться. Он поспешно припал губами, капля попыталась расползтись по всему лицу, но он был готов, выпил большими частыми глотками.
Прохладная тяжесть опустилась во внутренности. Мысли сразу потекли медленнее, а сердце начало вздрагивать втрое реже.
– Не забывать, – сказал он вслух. – Не забывать, что опытные пловцы иногда тонут там, где уцелевают новички…
Вода впиталась, начала изгоняться через кожу, вынося на поверхность шлаки, а он сперва в раздражении ходил по квартире, а потом уже и бегал: даже по стенам, а при некоторой сноровке даже по потолку, раздраженно отшвыривал с дороги нелепые стулья. Мысли перескакивали с одного на другое, избегая больного места – пора идти к Мазохину насчет решительных действий.
Из окна бил яркий, как прожектор, луч света, и Енисеев безотчетно вытянул руку. Ладонь вспыхнула, как красный фонарь, на пол рухнула огромная багровая тень. Мышечная ткань просвечивала розовым киселем. Вены переплетались как кружева в макраме, едва виднелись ниточки капилляров, победно и траурно темнели кости. Их соединяли полупрозрачные, словно бы размытые хрящи. На фалангах плоти почти нет, разве что полоска розовой дымки да висящие на ней темноватые пластинки ногтей. На них страшно смотреть: вот-вот соскользнут на пол, ведь ничто как будто не держит…
Убрал руку в тень, ощущение реальности вернулось. Увы, привычной надежности не осталось. Сердце тревожно стучит, нервы оголены…
Не в силах противиться искушению, провел большой лупой над локтевой веной. Близко к поверхности в полутемном тоннеле несся с большой скоростью поток крохотных темных тарелочек, немного реже мелькали бледные амебы – милиция огромного тела-государства.
Два года назад их увидеть бы не удалось, тогда уменьшался весь, теперь было не столько уменьшение, сколько «вышибание» лишних клеток, а кровяные тельца были почти прежних размеров. Если он стал меньше в сто раз, то они – в два-три раза. Еще мельче – нельзя, опасно.
Поворачивая палец в солнечном луче, он выбрал хорошо просвечиваемый участок капилляра. Красные эритроциты мчались такие одинаковые, словно вылетели из-под одного штамповочного молота. Уже убирал лупу, когда заметил целенаправленно спешащие лейкоциты… Ага, впереди кипит бой. Через царапину прорвался десант отливающих железом пришельцев, похожих на рогатые морские мины!
Многорукие лейкоциты облепляли мины со всех сторон. Гибли, но и враги застывали, деформировались. Что ж, если на царапину капнуть клеем, перекрыть канал переброски захватчиков… Дальше бравые лейкоциты позаботятся и сами. Даже в его уменьшенном теле их десятки миллионов, а заводы в спинном мозге – или лучше сказать военные академии – ежеминутно выпускают в кровь сотни новых бойцов!
Он повернулся в солнечном луче, придирчиво рассматривая себя в зеркало. Терпимо… Печень увеличена, но так надо, сердечная мышца не растянута, поджелудочная на месте… Вроде бы на месте. Впрочем, вечером все равно осмотр у Овсяненко.
Комбинезон неприятно шелестит в его руках, растягивается слишком туго. И застежки такие, что только двумя руками… Мазохин требует, чтобы комбинезоны носили и внутри Станции, а Овсяненко превзошел даже Мазохина: мол, только перед сном снимать, хищные микробы пробираются и под бронированный колпак!
Ноги донесли до массивной двери с надписью красным «Выход». Пальцы коснулись чувствительной пластины, вот уже на плечи обрушилось неистовое солнце… Да, друзья с их мужественно-веселым трепетом помешают ощутить единство с этим миром. Необходимо побыть одному, ведь даже он, специалист, ведет себя пока что как человек, уменьшившийся до размеров муравья, а не как муравей…
Только отойдя от бронированного купола, осознал, что подсознательно бежит от неприятного разговора. Бежит! Вот так. Не сказывается ли миниатюризация? Не доминируют ли в Малом Мире рефлексы над разумом даже у человека? Не могут ли…
А ноги потихоньку несли все дальше от Станции.
– Перестань, – сказал Енисеев с отвращением. – Какие рефлексы? Ты в Большом Мире удирал от неприятностей точно так же. На одних рефлексах… Вернись, выскажи этому меднолобому администратору! Добивайся!
Он составил мощную речь, полную убийственных доводов, сарказма, неотразимую, сверкающую… Станция за это время скрылась, только над зелеными зарослями расплывалось красное пятно верхушки купола.
Даже застонал от отвращения. Червяк, амеба. Ничтожество. Это не его роль, он привык жить в норке. Всегда находятся бравые, не знающие сомнений, четко видящие светлое будущее – неизбежный удел
