Трещину закрыли сетью, пропитанной алломонами. К удивлению и возмущению Каси, их тент он отверг сразу, и теперь они видели темнеющий Туман неба через крупно-ячеистую сеть из его собственного снаряжения.
Кася боялась поднимать голову, как вообще боялась даже прикасаться к стенкам, откуда выступали и вроде бы даже шевелились страшноватые корни. До этой ночи она, как и Семен, никогда не спала вне Станции. Даже в первом поиске сбежавших генетиков они всякий раз к ночи возвращались на Станцию. Правда, всякий раз – это дважды. На третий день была авария, тогда впервые ночь прошла вне Станции, но Глеб и Кася были до того измучены, что не замечали ужасов – самый большой ужас был внутри, тело еще помнило, как на сумасшедшей скорости в мегадерево… А Ковальский из мертвого сна почти не выходил.
Сейчас варвар почти сразу заснул, стоя, привалившись к стене. Вообще Кася заметила, что он присаживается редко, а на четвереньки опускаться избегает вовсе. Ритуальное, как предположил Семен чуть раньше в разговоре. Запреты жрецов, шаманов. Ужасы наказания. Хотя, если честно, на четвереньках намного легче бегать. В Мегамире прямоходящего встречает масса трудностей, любое движение воздуха – даже не ветер – валит с ног. Примитивные племена обязаны становиться на четвереньки! Чересчур велик соблазн. А этот… Что-то с ним не все ладно.
Семен и Кася долго не спали, переговаривались, опасливо поглядывая наверх. Там на темном небе появилась огромная страшная фигура, поводила сяжками, сканируя ночные запахи и беседуя с Хошей. Тот и на страже не оставил жвалоносца. Семен удивленно покачал головой: и здесь, среди странных зверей, свои симпатии, привязанности! Мог же крохотный дракончик уютно устроиться на груди варвара в относительном тепле, но остался с ксерксом, греет другу лоб теплым пузом, скрашивает одиночество ночного дежурства.
Стены разогретого за день ущелья наконец остыли, потянуло холодом. Семен перехватил капсулку из руки Каси:
– Будешь разогреваться на ночь?
– Не могу же… в ночной анабиоз… как насекомые!
– Первые исследователи каждую ночь впадали. Может быть, потому и прожили так долго?
– Енисеев, Алексеевский?.. Они прожили долго, но все-таки погибли. А те их коллеги, которые жили по- человечески, умерли своей смертью.
– Как знаешь, Кася, – сказал Семен мирно. – Но в анабиозе никто не слышит твоего храпа…
– Что-о-о-о?
Семен отшатнулся:
– Я говорю вообще! Никто не храпит, никто не лягается, не стаскивает одеяло. Просто треть суток вычеркивается из суток! Нет, даже не вычеркивается. На холоде метаболизм замирает… Человек не стареет.
– Все равно, – сказала Кася упрямо. – Мы не должны подражать… насекомым!
Она даже во тьме ощутила, как покачал головой Семен. Но промолчал, спорить не стал – женщина всегда права. А если не права, то перед ней надо немедленно извиниться и продолжать заниматься делом.
Семен так и поступил: свернулся и заснул. Кася фыркнула, мужчины все-таки одинаковы, присела на корточки – в Мегамире спят в любом положении – не проснешься, даже если упадешь. Был случай, когда один заснул на мегадереве, его сдуло ветром. Досыпал там, а когда проснулся и обнаружил себя за тридевять земель, долго спрашивал всех, кто его снял.
Холод незаметно проник во внутренности. Мертвое оцепенение охватило сердце, сковало печень, сгустило кровь. Она ожидала леденящего страха, анабиоз подобен смерти, он и есть временная смерть, однако странное чувство покоя разлилось по телу. Она попыталась насладиться им, прочувствовать глубже…
…Но мешал возникший шум. Она недовольно подвигала плечиком, сердито открыла один глаз. В расщелине было светло, небо блистало синью, уже не расчерченное защитной сетью. Сверху доносились голоса. Сконфуженная, она поспешно покарабкалась по стене. Если это был анабиоз, то все равно они все не правы: обычный сон лучше! Ей всегда снились яркие сны.
На залитой утренним светом поверхности Семен с варваром скатывали его широкий сетчатый тент. Гигантского ксеркса не видно, но Хоша торчал столбиком на громадном камне, чистил перышки… ну, чешуйки или склериты, и звонко верещал, часто вскидывая к небу уродливую страшноватенькую морду. «Господи, это еще и канарейка!» – подумала Кася с отвращением.
– Как спалось? – спросил Семен жизнерадостно.
– Никак, – огрызнулась Кася.
Луч солнца опустился на деревья, медленно пополз по стволам. Все озарилось нестерпимо ярким сказочным светом. Кася невольно отшатнулась, прикрыла глаза ладонью, щурясь, остолбенела: всюду – на широких мясистых листьях, что лежат прямо на земле на ветвях, развилках стволов, вскинутых листьях наверху – сверкают, переливаясь всеми цветами радуги, искристые шары. Самые мелкие с ее кулачок, самые крупные – приплюснутые весом – с нее ростом: прикоснешься – влипнешь, как в жидкий клей.
Семен посматривал искоса, не мешал зачарованно любоваться: считаные секунды длится сказочная красота. Затем блестящая пленка пойдет рябью, капля росы прогреется, пойдет бурное испарение… Солнечный луч прожигает насквозь, через считаные мгновения от сверкающего шара останется мокрое место, да и то тут же высохнет бесследно.
До слуха Каси донесся голос варвара:
– Малец спрашивает у взрослого воина, летают ли червяки? Тот в крик, дурак, ты же видел червей, как же могут летать, у тебя вместо мозгов одни ганглии, чем ты думаешь… А малец вякает, мол, Верховный Вождь сказал, что летают! Тут воин снова орет: дурень, не понимаешь, поганые червяки все-таки летают, но низко, понимаешь, дурень, низко!
Семен ржал, топал ногами. Кася ощущала вибрацию почвы, как чувствовала и более далекие толчки, стуки, колебания. Подумала с удивлением, что, наверное, почувствовала бы задолго приближение землетрясения: изнутри обязательно шел бы особый треск, как от переспелого арбуза.
