Силыч даже отступил на шаг.
– Что ты, дружок? – обиженно протянул он. – Я не против. А то, что имущество не тронь, – это справедливо. Вот у моей старухи две шубы…
Партизаны засмеялись. Покосившись на старика, застенчиво улыбнулся Шишигин. Улыбнулся и молодой крестьянин. Но взгляд, который он метнул на Силыча, ясно говорил, что он относится к этому старику с пренебрежением и не считает нужным скрывать своего чувства.
– Ну что ж, товарищи, – сказал Воробьев. – Размещайтесь пока в Чамовской. Вы к нам в разведку? – обратился он к молодому крестьянину.
Тот немного помялся, потом оглянулся и тихо сказал:
– Не совсем так… – Наклонившись к уху Воробьева, он шепнул: – Секрет имею…
– Верно, дело потайное, – добавил и Нестеров, тоже нагибаясь к начальнику разведки. Глаза Нестерова при этом добродушно и лукаво блеснули из-под нависших мохнатых бровей. – Ручаюсь за парня! Хорош ястребок… Из почтенной семьи. Дед его был мне друг закадычный. Ну и шепчись… – сказал он Воробьеву. – А я поведу мужиков на постой… солдатскими щами кормить.
…Когда партизаны, предводительствуемые стариком Нестеровым, вышли из помещения, парень живо уселся к столику, за которым уже сидели Драницын и Воробьев. Пристально вглядевшись в каждого из них, блеснув своими острыми, как иглы, глазками, он горячо и таинственно заговорил:
– Я ведь оттуда… Через фронт перемахнул!.. Из-под Шенкурска я, житель деревни Коскары. Короче говоря, с Наум-болота, где нынче англичане и контрреволюция!.. Фамилия моя – Макин. Яков Макин.
– Крестьянин? – спросил Драницын.
– Да, – ответил парень. – Крестьянин… Старый род… С Летнего берега поморы. В эту волость перекочевали годов пять, не более… Видите, товарищи, какое дело, – продолжал он, – у нас нынче царские времена вернулись! Вам, может, это и непонятно… А мужик уже чует, к чему клонится. Вилы подымает! Ненавистно нам, молодежи, это нашествие. И пожилые к нашему мнению пристают. У меня старик отец, он мне сказал: «Благословляю тебя, Яшка. Иди с богом, не бойся. Постой, чем можешь, хотя б и жизнью, за народ. Пришли студеные, лихие времена…» Вот как мой тятя думает. И даже иконой окрестил… – Макин ухмыльнулся.
Затем он стал рассказывать, что в Шенкурск и в деревни по всей Шенкурской волости вернулись старые арендаторы, купцы, лесопромышленники, царские чиновники и полицейские, что снова подняли голову кулаки и богатеи, в руки которых опять перешли все угодья и леса.
– С цепи сорвались, паразиты бешеные, – говорил он. – Злобу вымещают!.. А я ведь немножко просвещенный человек – три класса имею, статьи читал. Меня один ссыльный еще в царское время азбуке учил… Так надо понять, что гроза пришла… – тяжело вздохнул он. – Биться надобно. А то позорно в кабалу попадем, как египетские рабы. Это факт.
Воробьев и Драницын слушали не перебивая. А Макин, будто изголодавшись по откровенному разговору, с жаром, без конца рассказывал о введенных чужеземцами порядках:
– Они еще покамест мажут медом… понятно, только богатеям, по губам! А уж плеть-то над нами, над бедняками, работает… Вот намедни у нас же в деревушке заходят в одну избу здоровые парни, с гербами на фуражках, спрашивают: «Большак здесь есть?» А старушка отвечает: «Как же, есть». У нас большаком стариков называют. Ну, слезает этот старичок с печи, и тут же в избе солдаты его пристрелили на месте. Вот какие случаи бывают. А уж про грабежи и не говорю – обыкновенное дело. Так вот мы не желаем, чтобы это иноплеменное нашествие укоренилось. Восстает народ, товарищи. Нет оружия!.. Что солдаты принесли с войны, зарыто было; мы теперь все собираем понемножку. Создаем партизанский отряд. И пришел я к вам, товарищи, узнать, что думает советская власть. Мы, кроме белых газеток, ничего не видим. Фальшь… Кругом лжа да фальшь нынче в наших местах. Правду хочется узнать… Что решила советская власть?
– Советская власть решила изгнать интервентов во что бы то ни стало!..
– Вот, вот! – с радостью воскликнул Макин и даже схватил начальника разведки за руки. – И я то же говорил… Да ведь сами посудите, каково нам? Что делается на свете? Ничего не знаем. Ведь мы живем как в закупоренной бутылке. Теперь вернусь, расскажу ребятам все, что здесь видел.
– Домой отсюда пойдешь? – спросил его Драницын.
А как же? Товарищи ждут. Я не за этим пробирался, чтобы здесь оставаться.
– И много вас?
– Пока еще немного.
Драницын и Воробьев переглянулись.
– Знаешь что, парень, – сказал Макину Воробьев, – подожди-ка ты приезда комиссара. Тебе необходимо с ним поговорить.
Макин с охотой согласился. Отойдя в сторону, он осторожно прислонил свою двустволку к стене, сел за парту и долго сидел так, не двигаясь и опустив глаза.
Воробьев и Драницын продолжали работу. Вдруг Яков Макин поднял глаза и улыбнулся почти детской, простодушной улыбкой.
– Эх, товарищи… – сказал он, – сижу и дышу. Прямо не верится. Там ведь у нас никакого дыхания не стало.
3
В тот самый день, когда Виноградов и Фролов объезжали части бригады, а Драницын и Воробьев разговаривали с Макиным, к Чамовской приближался буксир. На нем ехал красный командир Валерий Сергунько.
После ухода «Марата» на Двину Сергунько затосковал. Новый начальник отряда, некто Козелков, не понравился Валерию с первого взгляда. Он стал дерзить ему. Козелков в свою очередь невзлюбил Сергунько, и жизнь в отряде сразу показалась юноше невыносимой. Больше всего он жаловался на то, что его «вынули из строя» и заставили обучать молодых бойцов, пришедших с пополнением. Это настолько возмущало Валерия, что он твердо решил «бежать» на Двину. Просить о переводе было бесполезно: ему, конечно, отказали бы, и он все более и более утверждался в своем дерзком замысле.
В это время на Онегу, приехала Гринева, секретарь партийной организации штаба армии, находившегося в Вологде. Она совершала агитационную поездку по воинским частям. В качестве сопровождающего к ней приставили Валерия.
Гриневой не было еще сорока лет, но в ее гладко зачесанных темно-каштановых волосах кое-где уже пробивались сединки.
Валерий очень уважал Гриневу. В дни Октябрьского восстания она была членом большевистского комитета в Петрограде и работала с Лениным. Вначале Сергунько даже побаивался ее. В то же время ему казались удивительными ее молодая улыбка, голос, звучавший мягко и женственно, изгиб красивых бровей над серо-голубыми глазами. В конце концов он решил, что эта суровая на первый взгляд женщина сможет понять обуревавшие его чувства и поможет ему.
Надо было только уловить момент, не приставать с просьбами, а сделать так, чтобы его желание исполнилось как бы само собой.
Сергунько провел в разъездах вместе с Гриневой двое суток. Ей нравились вспыльчивый и смелый характер молодого, питерского рабочего, юношески-непосредственная прямота его суждений.
Как-то в разговоре с Валерием Гринева упомянула о Фролове, назначенном комиссаром виноградовской бригады, и с большой похвалой отозвалась и о комиссаре и о командире. Валерий и тут ничем не выдал себя, словно все это ни капли его не касалось, словно он нисколько не стремился к Фролову, на Двину. Он знал, что стоит ему попроситься туда, как Гринева скажет: «Блажь… Сражаться надо там, где тебя поставили». И тогда все будет кончено.
Наступил день отъезда. Прощаясь, Гринева сказала:
– Ну, Валерий, будь счастлив. Желаю тебе боевых удач.
– Спасибо, товарищ Гринева. Только насчет счастья это вы зря. Как бы мне в трибунал не угодить…
– Почему в трибунал? – спросила она с удивлением и даже с беспокойством, потому что уже привыкла к Сергунько и считала его безупречным командиром.
Махнув рукой на всю свою дипломатию, Валерий чистосердечно рассказал ей, в чем дело.
