ходишь вокруг друзей да следишь за ними. Хорош друг!
Все рассмеялись, а Пигалль печально поник головой. Но вдруг покраснел и воскликнул:
– Боже мой! Несмотря ни на что, вы мне не доверяете… Я вам докажу, вы увидите, что я не враг ваш.
Поздно вечером несколько заключенных собрались на кухне барака. Снова зашел разговор о побеге.
– Сил больше нет, – сказал матрос Прохватилов. – Надо бежать! Выберем день, когда француз будет дежурить в бараке, отпросимся, как будто ненадолго… А часовых у ворот прикончим.
– На вышке тоже часовые, – угрюмо сказал Андрей.
– Ночью выйдем, в метель. С вышки и не заметят! И к югу! А там Сухим морем.
– По пояс в снегу? – возразил Егоров.
– Да хоть по горло. Там недавно обоз проходил. Тропа, должно быть, еще есть…
– Тропа? Неделю уж метет… Ночью задует, начнет бушевать, – в десяти шагах не найдешь дороги ни вперед, ни назад… Эх ты, кочегар! – усмехнулся боцман. – Да и француз никого не выпустит. Ему, думаешь, жизнь не мила? Одно дело – немножко пособить, а другое – под расстрел из-за тебя идти. Сдурел ты, совсем сдурел… Ой, Грицко!
И Жемчужный с досадой махнул рукой.
На кухне были только свои. Пользуясь тем, что сменным «разливальщиком» кипятка был в этот вечер Андрей, они не ушли в барак и остались здесь погреться. Даже доктор Маринкин кое-как добрался до кухни.
С каждым днем доктор становился все молчаливее, жизнь в нем постепенно угасала. Глядеть на него было страшно, он весь опух и передвигался с большим трудом, помогая себе палочкой.
Жемчужный, Базыкин, Егоров чувствовали себя не лучше доктора. Слабые, изможденные, с одутловатыми бледно-зелеными лицами, они, так же как и Маринкин, выглядели мертвецами. Андрей казался крепче остальных, хотя и у него, как он говорил, «кости стучат».
– А я все ж таки побегу, – пробормотал Прохватилов. – Замерзну – черт с ним! Где наша не пропадала! Все лучше, чем подыхать тут собачьей смертью.
– Нет, Гриша, – сказал Егоров, подходя к матросу и кладя руку ему на плечо. – Я просто запрещаю тебе думать об этом. Твоя затея – безумие. Допустим, вначале нам побег удастся. А дальше? В деревнях интервенты, белые… В лесу замерзнешь. Да и десяти верст не пройдешь, как по следам всех перехватают.
Матрос пожал плечами.
– А ты не воображай, подумаешь – умнее всех, – строго сказал Жемчужный. – Ты слушай, когда тебе говорят. – Он оглядел матроса с головы до ног. – Беглец! Эх ты!.. Жалко, зеркала нет! Да много ль ты сам теперь вытянешь? Придет весна-красна…
– А до весны что? Комплекцию прибавлю? Да? – Прохватилов махнул рукой. – До весны под крест закопают. Хрен редьки не слаще. Гирю да на дно! Помирать, так с музыкой. А в общем, товарищи… Я ведь вас не неволю. Кто не хочет, не надо… Моя голова одна! Я ей хозяин.
Матрос встал и направился к дверям, но Базыкин загородил ему дорогу:
– Ты член партии?
– Ну? Ну и что?! – закричал Прохватилов.
– А то, что ты не имеешь права поступать так, как тебе заблагорассудится… Ты забыл, что у нас, хоть мы и на Мудьюге, тоже есть дисциплина. И мы обещали товарищу Егорову ее поддерживать!
– Дальше что? – глядя на Базыкина мутными от озлобления глазами, спросил Прохватилов.
– Дальше вот что, – негодуя, ответил Базыкин. – Твой побег вызовет репрессии… Ты подведешь других заключенных. Понятно?
Матрос тяжело дышал и озирался на товарищей.
– Ты поступаешь как анархист, – продолжал возмущаться Базыкин.
– Погоди, Николай Платонович. – Егоров мягко остановил его. – Дай Григорию отдышаться. Он бог весть чего наговорил, а теперь и сам не рад… Так, что ли, Григорий?
– Оскорблять я, конечно, никого не хотел, – забормотал матрос. – А вот вам непонятно, что я до точки дошел, – уже громко заговорил он, и в голосе его опять зазвучала злоба. – Не три, не четыре, а, может, десять атмосфер во мне кипят… Это вы можете понять?
– Я все понимаю… – тихо, но властно сказал Егоров. – Я все понимаю и в то же время категорически запрещаю тебе не то что бежать, а даже думать о побеге. Сейчас у нас только одна задача: дожить до весны. На прошлой неделе я через Шурочку Базыкину получил шифрованную записку. В феврале будут деньги, усилится помощь арестованным и широко развернется подпольная работа нашей партийной организации. Здесь, в лагере, мы тоже должны объединять людей. На то мы и большевики. Организация, выдержка! Вот готовиться к массовому восстанию в лагере – это дело… Это будет бой, а не какой-то несчастный побег двух или трех заключенных. Вот к чему мы должны стремиться, товарищи! К настоящему бою! – Голос Егорова зазвенел. – Мы, каторжные мудьюжане, дадим бой врагу… Мы должны дать бой, чтобы победить, чтобы в Архангельске вся иностранная шатия схватилась за голову! Чтобы они там почувствовали: нет ничего крепче, чем русский коммунист… Все равно не убьешь! Никогда!
– Для того чтобы подготовить такое восстание, – тяжело переводя дыхание, продолжал Егоров, – надо подыскивать верных людей. Надо крепче наладить связь с подпольщиками Архангельска… И все это мы сделаем! – твердо сказал он.
– Андрюшка, а ты как? – обратился матрос к Латкину. – Со стариками каши не сваришь. Мы молодые… Пойдем! Неужели в жизни да в смерти не волен человек? Рискнем, Андрей! Смелость города берет!
Маринкин взял матроса за плечи, будто желая отвести его в сторону.
Прохватилов запротестовал:
– Не замай, батя!.. Я Андрею говорю. Пускай он выскажется. Не малое дитё!
– Нет, я не позволю тебе его агитировать! – тихо, но внятно сказал Маринкин. – Я тебе отвечу за Андрея, я знаю, что он скажет…
– Я внимательно слушал тебя, Григорий, – заговорил Андрей, – и вот что я тебе скажу: не годится бросать товарищей в беде. Это раз. А два… Прежде чем говорить о побеге, нам действительно надо сплотиться… Надо чтобы не только ты, я, товарищ Егоров, не несколько человек, а сотни заключенных поднялись против тюремщиков. Это труднее, но и убедительнее того, что ты задумал. Здесь не отчаянье нужно, а мужество. Ты понял меня, Гриша?
Матрос хотел что-то возразить, но вдруг нагнулся, достал из-под лавки упавшую бескозырку и хлопнул ею по столу. Пробормотав что-то невнятное, он вышел из кухни, шаркая ногами и переваливаясь, будто шел по палубе.
– Эхма… знаю я, откуда у парня этот дух, – сказал Егорову Жемчужный. – От Яшки Козырева из второго барака.
– Возможно… – задумчиво ответил Егоров. – Я знаю Козырева! Это ведь наш шенкурский! Грузчик. Набросился на американца с ножом – и угодил на Мудьюг. По пьяному делу. Храбрость от градусов!
3
Потылихин был первым человеком, совершившим трудное путешествие из Архангельска в Вологду и обратно.
Перейдя линию фронта и добравшись до Вологды, он сразу же направился в штаб Шестой армии, разместившийся в здании гостиницы «Золотой якорь».
Потылихин сидел в номере Гриневой, члена Военного совета армии и секретаря партийной организации штаба.
Стены номера были заклеены приказами, расписаниями, плакатами. Железная койка, застеленная одеялом из старого шинельного сукна, стояла рядом с канцелярским столом. То и дело звонил телефон.
Анна Николаевна молча слушала Потылихина. Не надо было долго разглядывать этого человека в рваной, насквозь промокшей одежде, чтобы понять, как много он пережил.
«Да, вот Архангельск», – думала Гринева, и сердце у нее сжалось.
Словно угадав, о чем она думает, Потылихин покачал головой.
– Да, наш Архангельск, – сказал он, – красавец Архангельск! Его теперь не узнать. Расстрелы, голод… И
