– И многие солдаты так думают?
Джонсон поежился.
– Не знаю… Офицеры заставляют нас помалкивать. Мы молчим.
– Я знаю содержание вашей записной книжки, – искоса взглянув на пленного, сказал комиссар.
– О! – воскликнул американец и даже покраснел. – А я думал, что потерял ее при схватке.
– Книжка у нас.
– Это очень хорошо, – сказал повеселевший Джонсон. – Я там как раз писал, что мне надоела война. Теперь вы знаете мои мысли. Поверите… Отнесетесь ко мне мягче.
«Уже торгуется», – подумал Фролов.
– Если бы я и не читал вашей записной книжки, – сухо сказал он, – то все равно разговаривал бы с вами так же. Жестокость не в наших правилах.
Американец рассыпался в благодарностях, лицо его приняло угодливое выражение.
– Благодарить меня не за что, – сказал Фролов, – Идите. Я отправлю вас в Вологду.
5
В тот же вечер Макин вместе со своими партизанами уходил обратно через фронт домой. В роте они получили повозку, оружие, запас патронов, литературу. Перед уходом Яков снова зашел к Фролову.
– Так как же, Павел Игнатьевич, – спросил он прощаясь, – будем бить супостатов?
– Будем! Не беспокойся… – ответил Фролов, крепко встряхивая его руку. – Ты-то, смотри, не подкачай. Когда ответственное поручение тебе дадим, сумеешь показать свою партизанскую доблесть? Человек полтораста наберешь?
– Двести наберу, – сказал Макин. – А за сочувствие населения головой ручаюсь. Такой наказ от мужиков имею.
– Ну и добре! Скажи, чтобы ждали Красную Армию. На этом они распрощались.
Фролов остался один. Притомился за этот день. После долгих разговоров в душной, насквозь прокуренной избе ему захотелось подышать свежим воздухом. Он вышел на улицу и, смахнув снег с лавочки, стоявшей возле крыльца, уселся на ней.
Месяц ярко освещал деревню. В небе играли звезды. Над крайней избой, где помещалась ротная кухня, кольцами клубился дым. С кухни доносились голоса бойцов, пиликала гармошка. Низкий женский голос протяжно запевал частушку: «Ой, да выходите, девушки, молодые елочки…» В этом голосе Фролову почудилось что-то знакомое. Напрягая память, он пытался вспомнить, где мог его слышать, но песня оборвалась.
Вскоре невдалеке от дома раздались шаги. Из-за изгороди появилась высокая женщина в пуховой косынке, в ситцевой широкой юбке, в коротком полушубке и серых валенках-чесанках. Поравнявшись с комиссаром, она остановилась и, по-старинному кланяясь ему в пояс, тихо проговорила:
– Здравствуйте, Павел Игнатьевич. А я вас, почитай, с утра добиваюсь, да у вас, как на грех, все народ да народ. Аль не узнали? Это я… Нестерова!
– Любаша!.. – обрадованно воскликнул Фролов и вскочил с лавочки.
Люба рассказала Фролову о том, как добралась сюда из Котласа.
– Ну, а Тихон-то как? Как его здоровье? – спрашивал Фролов.
– Да не дюже, Павел Игнатьевич. В госпитале покамест… Левым глазом что-то видит. «Обойдусь, говорит. Я, кричит, теперь носом чую больше собачьего!» Выписки требует. Ругается, бедокур.
Затем, не упуская ни малейшей подробности, она сообщила, как старика Нестерова привезли в Вологду и как лечили сперва на пароходе, потом в госпитале.
– Я ведь в Нижней Тойме его перехватила, пароход с ранеными за дровами пристал… От патрульных моряков узнала. Ну как же было старика бросить… И про Андрейку все узнала.
Люба опустила голову.
– И командира вашего убили… – печально сказала она, ресницы ее задрожали. – Дошла весть! Вот горе-то-злосчастье. Горе, что бусы… Все одно к одному. Ну, я так думала: провожу свекра! Похороню хоть сама, а не чужие люди. Уж так плох был! Никак не чаяла, что оправится. Никак! Доктор в сиделки определил. Помочь покормить, питье больному подать. Чужая рука хоть гладка, да чужая… А своя жестка, да легка! Доктор сказал: «Ты выходила…»
– Да ведь так и было, наверное…
– Бог знает, – Любаша пожала плечами.
Она очень изменилась за это время: похудела, черты лица стали резче, обозначились скулы. Но голова ее с бело-золотистыми тяжелыми косами, туго затянутыми и скрученными на затылке, сохранила свою прежнюю красоту. Распахнувшаяся теплая косынка открывала белую шею, видневшуюся из открытого ворота бумазейной кофточки. «Лебедя бы с тебя рисовать», – невольно подумал Фролов.
– А почему ты, Люба, просилась непременно сюда?
– С Вологды-то? И сама не знаю. Здесь с Андрейкой несчастье случилось. Потянуло. Пленных-то отправляют в Архангельск. Вот и я…
«Она думает, что Андрей в плену, – подумал комиссар. – Ну и очень хорошо. Может быть, так ей легче… Не хочет примириться с тем, что его убили. Впрочем, кто знает?…»
– Принесло меня сюда, как ветром пушинку, – продолжала Люба. – К Валерию в отряд пойду. Мне баяли в Вологде, будто он на Ваге лыжников собирает…
– Правильно. Там формируют лыжную команду.
– Ну вот! У него и буду воевать… – сказала Люба, решительно тряхнув белокурой головой. – Ах, Павел Игнатьевич… Где же наш Андрейка-то? Вот бедная головушка! Жив ли? – Она вздохнула, закрыла лицо руками, чтобы не показать слез, потом вытерла глаза ладонями. – Свет не мил, правду скажу. Словами горе-то не размочишь! Слова не вода, горе не сухарь… – Она опять тряхнула головой. – Завтра человек пятнадцать отсюда на Вагу уходят. И я с ними.
– Ну, воюй, Любаша. Желаю тебе всякого счастья. Счастливо воюй… Да про Андрея не забывай.
– Я еще увижу его, Павел Игнатьевич, – сказала Люба. – Непременно увижу…
– Если верится, верь… Это ты у околицы пела? – спросил комиссар.
– Я… Петь-то пела, а на душе… деготь. – Люба горько вздохнула и, поджав губы, замолчала.
Через некоторое время она шла вдоль пустынной деревенской улицы на другой конец деревни. Шла задумавшись, опустив голову, иногда что-то говорила себе. Кругом было ровное снежное поле, голубое от луны.
6
В ночь со второго на третье января Фролов выехал в Красноборск. Соколов опять сидел на облучке рядом с парнем-ямщиком. Под ногами лежали в соломе две заряженные винтовки. Вторые сани, с пленным американцем и сопровождающим его бойцом, тащились где-то позади. В пути Фролову пришлось несколько раз менять лошадей. Домой он приехал к вечеру следующего дня, невыспавшийся, усталый, но в отличном настроении.
В конце широкой улицы светились за сугробами окна красноборского штаба.
Тройка коней, окутанных морозным паром, вкатила на штабной двор и остановилась посредине его. На ступеньку крыльца из сеней выбежал дежурный.
– Приехали?! – крикнул он, узнав Фролова. – Здравия желаю, товарищ комиссар!
Ответив на приветствие, Фролов прошел холодные темные сени и шагнул в горнину.
Драницын и Воробьев сидели за ужином. Они не слышали, как Фролов подъехал, и вскочили из-за стола, обрадованные его неожиданным появлением.
Комиссар тоже был рад возвращению в штаб, который казался ему теперь родным домом. Но радость его быстро погасла, когда он узнал новости, полученные за несколько часов до его приезда.
Потерпев неудачу на Северодвинском направлении, интервенты изменили план, и послушный их воле адмирал Колчак бросил крупные силы на Пермь, намереваясь двигаться дальше на север и захватить Вятку и Котлас. Третья армия Восточного фронта, лишенная поддержки, в течение двадцати дней героически сражалась с белыми, но двадцать четвертого вынуждена была оставить Пермь.
Через два часа после того, как пришло известие о падении Перми, Драницын получил длинную телеграмму от Семенковского.
Тот приказывал Северодвинской бригаде, как всегда срочно и как всегда «неукоснительно», снять с
